Он был одет во всё белое, согласно уставу аввы Пахомия. Льняная туника-безрукавка, подпоясанная вервием, волочилась по плитам грязной истрёпанной бахромой. На плечи была накинута милоть – цельная козья шкура мехом наружу. Льняной куколь с пурпурным крестом на лбу был надвинут так низко, что виднелась только косматая черная борода с обильной проседью.
Монахи, что шествовали следом, выглядели попроще. На вид простые египетские крестьяне в грязных заплатанных безрукавках до колен – но только совсем нестриженые, бородатые, нечёсаные, каждый с перемётной сумой и увесистым посохом, утыканным гвоздями. Все смотрели в пол, чтобы взгляд ненароком не упал на женщину. Все молчали.
Монах в белом вступил под аркаду базилики и остановился у крыльца трибунала. Секундин неторопливо, с достоинством спускался навстречу. Монах поднял голову. Из-под куколя показалось бронзово-смуглое лицо с орлиным носом, и глаза: левый – затянутый бельмом, правый – сверкающий чёрным пламенем.
– Благодать и мир тебе, славный Секундин, во имя господа нашего Иисуса Христа! – Голос монаха полнозвучно отдался эхом от стен и сводов. Он говорил с египетским акцентом, не отличая звонких смычных от глухих, но на хорошем греческом. – Я – многогрешный раб Божий Пафнутий из Пелусия, а это мои братья Исидор Большой, Исидор Малый, Пахон, Пиор, Памва, Анубий, Онуфрий, Питирим и Питирион.
– Приветствую тебя, авва Пафнутий, и вас, братья. – Секундин, сойдя с нижней ступени, наклонил голову, и одноглазый благословляюще возложил сухую ладонь на его седину.
– Было ко мне слово Господне в юности моей, – проповеднически возгласил авва. – Было открыто мне, что народ египетский делает неугодное пред очами Господа, и ходит путями отцов своих, и служит идолам, и зверям, и бесам, и поклоняется им. И возревновал я о Господе Иисусе Христе, и подобно пророку Илии, подошёл я к народу и сказал: долго ли вам хромать на оба колена? Если Христос есть Бог, то последуйте Ему; а если Исида, то ей последуйте. И с теми братьями, кто пошёл за мной, я достиг Панополя и изгнал беса из бронзового идола. Затем в селении Исиу мы разрушили капище и выбросили идолов из домов. В Себеннитском номе жрецы носили по деревням деревянного идола; набросились мы на них и били посохами, пока те не приняли веру Христову и не сожгли идола того. В Тмуисе мы сожгли капище, где приносили бесам жертвы, и с ним сожгли заживо верховного жреца и всех идолов его. В Абидосе мы разрушили капище Аполлона с оракулом, и четыре других капища, и убили тридцать идоловых жрецов, а их детей обратили в святую веру, и видя это, весь народ пал на лице свое и сказал: Христос есть Бог!…
Маркиан снова приклонился к Фригериду. Авва Пафнутий так громогласно вещал на всю базилику, что гвардейцу пришлось спросить почти в полный голос:
– А ничего, что он вот так просто сознаётся в убийствах римских граждан?
Фригерид пожал плечами.
– Это ж Египет. Здесь язычники, евреи и христиане постоянно друг друга режут. Если за такое всех казнить – страна обезлюдеет. Потом, они же монахи.
– И что?
Фригерид покосился на него сочувственно.
– Ты не знаешь египтян, брат. Тут в прежние времена воевали ном с номом, заливали страну кровью, если кто-нибудь дёргал за хвост их священного быка Аписа. А теперь монахи – их новый Апис. Понимаешь? Тронь монаха – так полыхнёт…
– Лучше бы остался старый Апис, – несколько тише заметил Маркиан.
Фригерид вздохнул.
– Давай лучше о бабах.
– … Но что тебе в делах наших, славный стратилат? – риторически вопросил авва Пафнутий. – Мы прослышали, что в твоих владениях, в одной крепости в Восточной пустыне, свили змеиное гнездо злейшие бесопоклонники из язычников, иудеев и еретиков. Что они добывают из фараоновых гробниц волшебные письмена и талисманы, и что в своей крепости творят нечестивое волхвование, неистовое беснование, призывание демонов и всяческую прочую гибельную скверну. И прежде чем препоясаться на брань во имя Христово, спрашиваю тебя, славный Секундин: с твоего ли ведома это творится? – В голосе монаха зазвучала угроза. – Или, может, военачальник той крепости учинил своеволие?
– Ничего об этом не знаю, авва. – Голос дукса был твёрд. – Назови крепость. Назови имена.
– Услышь это из первых уст. – Пафнутий обернулся к своим спутникам. – Брат Онуфрий! – обратился он неожиданно кротко, даже любовно. – Выйди, поведай свою историю!
Тощий жидкобородый монашек выступил вперёд.
– Я Онуфрий из Гелиополя, переписчик-каллиграф, – тихо заговорил он, не поднимая глаз. – Однажды в мою лавку зашёл александриец, одетый как философ. Дал ветхий папирус фараоновых письмён и заказал копию. Я сказал, что не понимаю этих знаков. Он сказал: «Понимать не нужно. Просто перерисуй в точности». Я спросил: «Это чернокнижие?» Он ответил: «Плачу по драхме за строку». И алчность обуяла меня. Каждую неделю александриец приносил свои колдовские письмена, и я переписывал…