Любовь Ивановна, лечащая врачиха, сказала, что инфаркта нет, но приступ тяжелый, надо поберечься.
Поберечься! Легко сказать, а когда муж — председатель, два сына, старая свекруха с причудами и целая деревня жалобщиков, советчиков, завистников, недоброжелателей и просто беспомощных, ждущих хоть какой-то поддержки. И если председатель, по армейским понятиям, командир, то жена его — замполит, а попросту говоря — главный судья и заступница. И действительно, надо иметь железное сердце, чтобы пропускать сквозь него беды и горести сотен людей, откликаться, сопереживать, вступаться за слабых и обиженных, воевать с наглецами и паразитами, — далеко не у всякого хватит на это нервов и здоровья…
Нынче хотелось ему повидать жену еще и потому, что занозой сидело в душе сомнение, разрешить которое без мудрого и меткого совета жены он не решался. Дело было щекотливое, касалось опять же птичника — брать или не брать у Ташкина справку о сдаче яиц, переоформлять или нет эти проклятущие яйца, как советовал Мурашов…
Татьяна Сидоровна так искренне обрадовалась его внезапному приезду, так цепко ухватилась за руку и так мягко, по-родному заглядывала в глаза, что стало ему до щемоты тепло — казалось, в самые лучшие годы их любви не было у них такого сердечного, душевного понимания. Тепло стало и горько от осознания того, сколь мелки были его придирки, сколь нелепы вспышки гнева и как часто заставлял страдать только потому, что был не в духе или не на ком было сорвать злость.
Три другие женщины гуляли во дворе, в палате было пусто, и они могли, никого не стесняясь, поговорить обо всех делах.
— Ну как вы там? Опять забросила вас. Не одичали еще? — спросила Татьяна Сидоровна. — Как мама? Получше? Олег вчера говорил, вроде получше…
— Вы как на качелях, одна ложится, другая встает. Вчера бабка усигала в лес, к Николаю на болото. Ей, вишь ли, Олег рассказал про опыты, какие там проводят. Ну, помнишь, рассказывал — лягушек, гадюку, мелочь разную усыпляли. Вот бабка и всполошилась. Взяла икону, подговорила старух и — пёхом! Не знаю, как их там Колька встретил, еще не разговаривали, но обратно бабки прибежали чуть живые. И икону где-то потеряли. Дьявол, говорят, на болоте объявился, требуют попа с какой-то самой сильной иконой, говорят, надо плугом нечистое место обороздить, чтоб, значит, в село не пробрался. Ну посмеялись с Олегом, а бабка не унимается, хочет в Горячино ехать, к батюшке. Куда ты, говорю, дай, Таня вернется, дома-то кто будет? Нет. Настырная ужас какая! На завтра пообещал ей автобус. Бог с ней, пусть.
— Да пусть, Ваня, вреда не будет.
— Вреда-то не будет, но опять пойдут разговоры. Александровы ездят туда- сюда, на болоте старом и то засели Александровы.
— Смех!
— Смех, конечно, но вот мне передали. Старики недовольны, что Колька на болоте балует. Говорят, видели столб до неба, сполохи. А тут на днях под вечер, они как раз гоняли «самовар», так многие видели, как с неба сыпались мураши, кузнечики, жучки-паучки. Вот старухи и всполошились.
— Ну а ты сам-то видел?
— Нет, люди видели.
— Ну это еще не закон. Скажи, Ваня, а ты был у Коли на этом самом полигоне? Видал «самовар»? Что это? Как выглядит?
— Бывал. Разок заскочил. Как раз Колька с Катей были и «самовар» включали.
— Ну, ну, как это? На что похоже?
— Ну как, и правда, похоже на самовар. Только шумит — прямо как самолет. Такой рев, слова не скажешь. И луч — прямо в небо. Колька наш головастый парень, этакое чудо придумать и своими руками собрать — это, знаешь, не каждый может. Только пока не соображу, к чему эта игрушка — к добру или…
— Ну, ты скажешь! Наш сын со злом не свяжется. Колька добрый, в нас с тобой. Ты ему помогай, Ваня, он худого не сделает.
— Так-то оно так… Ну, будем надеяться.
— Скажи, Ваня, а что с Катей? Ты что-нибудь заметил?
— С Катей? А что? Или ты о чем? Колька и Катя? Да?
— Ну.
Иван Емельянович присвистнул, вытаращил глаза. Как это часто бывает, какие-то мелкие, разрозненные пустячки, обрывки разговоров, намеки, шуточки — все это вдруг собралось воедино, выстроилось и обрело новый и определенный смысл. Иван Емельянович, словно оглушенный внезапным открытием, сидел с минуту молча, потом отвалился на спинку стула и сказал: