— Вот это да! Ну, мать, кажись, вляпались мы с тобой в историю…
Татьяна Сидоровна похлопала его по руке, мягко сказала:
— И до глухого весть дошла…
— А ты знала?! — вскипая, возмутился Иван Емельянович. — Знала?!
— Ничё я не знала, догадывалась. Их же, молодых, как ни прячь, как ни оберегай друг от дружки, они все равно найдутся, как магнитики, притянутся. Ты чё, Ваня, не помнишь, каким сам был?
— Ах ты, Колька-кот! Ну, я до него доберусь! Ишь, сманил девку в лес, увлек разговорами, игрушками своими и…
— Ваня! Я с ним говорила уже.
— Ну и что? Что он тебе сказал?
— А то сказал, чтоб не трогали их, сами разберутся, не маленькие. Это ж, Ванечка, дело деликатное.
— Деликатное! Как я людям в глаза глядеть буду?! А Георгий? Ему-то каково? Сперва — Полька, теперь — дочь! Не-ет, надо это дело поломать.
— Ваня! Не вздумай! Ты чё! Взрослые люди! И потом, почему только об себе думаем? Как сказал Коля, у Кати любовь к нему. А мы навалимся, сомнем, сломаем. У них и так все запутано, еще и мы. Пусть сами. Да и Николай не мальчик уже, без пяти минут кандидат, с ним академики советуются, работу его одобряют. Наш сын, кровинушка.
— Кровинушка, кровинушка… По работе, может, и хорош, а по жизни? И потом, если сын, так все ему позволять? Много нам с тобой позволяли?
— Сравнил! То наше время, а то — теперь. Мы и мечтать не могли, что нынче само собой разумеется. Из одежды там или развлечений разных. Чё уж на нас ссылаться, наше время пролетело, надо смотреть, чтобы дети лучше прожили.
— Опять ты этот разговор затеяла! Никак не можешь без этого. Сколько просить тебя? Не заводи! Мы тут с тобой не сойдемся, только нервы потреплем друг дружке и все.
— Ну ладно, ладно, не заводись. Не буду, не буду.
— Не буду… Заступница! Если б не ты, ни за что не пустил его в город. Мне до сих пор глаза колют: других агитируешь, задерживаешь, а сыночка пристроил. У-ух, твою так! А что им сказать? Баба отпустила, не я? А сам-то Николай о чем думал? У самого-то совесть где? А все там же… Только одно и заботит: чтоб сыт был, обут, одет не хуже, чем у людей, а в кого этот сытый, обутый и одетый вырастет, это вас не колышет.
— Вас! А вас? Вы-то пошто в стороне?
— На мне колхоз! Ты с бабкой и воспитываешь.
— Ой, Ваня, не надо. Я с бабкой… А ты? Не воспитываешь? Если не вмешиваешься, молчком да волком — это не воспитание? А когда люди, вся деревня, ждут от тебя твердости, отказа, как с этими яйцами, а ты соглашаешься, и все это видят и за глаза осуждают — это не воспитание? Лучше не будем! И Николая не трогай, теперь уже поздно воспитывать, раньше надо было. В город уехал — ну и что! Не имеет права? Все имеют, а сын не имеет! Ты прямо как при царе. Тоже, между прочим, воспитание…
— Приехал по душам с тобой, а ты насовала чертей под лавку.
— Сам напросился. Ну все, давай помиримся.
— Давай.
Татьяна Сидоровна взяла его руку в свои, погладила, прижала к щеке.
— Помирились?
— Помирились, — отходчиво сказал Иван Емельянович.
— А про птичник чё помалкиваешь?
— Так ты, поди, все знаешь, ходоки доложили.
— Их доклад — одно, а ты что скажешь?
— А что сказать? Мурашов советовал дать задний ход. Переоформить яйца как с личных хозяйств, а справочку вернуть. Я уж думаю, думаю…
— А чё думать-то? Дело советует. Они все хотят быть чистенькими, на тебя все повесить. Ох, Ваня, Ваня, какой ты все же…
— Какой я, ну какой?
— Простой, ох, простой ты, Ваня.
— Какой уродился.
— Мало тебя били, мало нервы тебе крутили… — Татьяна Сидоровна тяжело вздохнула. — Тем более сейчас надо быть осторожным. Начальнички так и норовят других подставить, самим усидеть. Ты не такой, больно доверчивый, тебя и схряпают. Так что, Ванечка, мой тебе совет: иди к Ташкину, вызволяй бумагу. И — ни-ни! Не поддавайся на уговоры. И не боись!
— А что бояться-то? С поста снимут? С удовольствием! Сыт по горло! Только обидно: едва-едва начали поправлять дела, и ежели снова — старое, народ охладеет, запал выйдет.
— И вот еще. Как-то просила тебя, но наверняка забыл. Михеевы. Помоги старикам. У них крыша худая, сейчас жара — ничего, а как дожди польют. Тося Кардакова приходила, сказывала, старик совсем плох, еле ходит…
— Еле ходит! — желчно перебил Иван Емельянович. — Зато пишет здорово! Мне нонче Маргарита сказала, секретарша Ташкина, это он в народный контроль просигналил насчет птичника, старик Михеев. А ты — крышу…
— Он? Василий Евлампович? — удивилась Татьяна Сидоровна.
— Ну.
— Не выдержал, значит. Ой, Ваня, чего ты злой такой? Не люблю, когда злишься. Даже с лица сходишь, как хорь какой, делаешься. Не бери в сердце, Ваня, прошу тебя. Себя загонишь и меня — туда же. Прошу, Ванечка…