— Беда будет.
— Какая беда?
— Я не знаю. Наши здесь ничего не трогали.
— Может, из-за костей? — спросил Митин, деланно засмеявшись, и Гаврилов понял, что испугались-таки славяне. Немцев со всеми их пушками-танками не боялись, а от этого вот неведомого и таинственного у каждого мурашки в штаны посыпались.
— Каких костей?! — испуганно спросила Марыся.
— Да вон, целую кучу нарыли. Кладбище, что ли, тут?
— Не-ет…
— Чего ж тогда?
— Н-не знаю.
Гаврилов демонстративно спрыгнул а неглубокий еще раскоп, отобрал у Меренкова лопату, вонзил ее в землю. Лопата ударилась обо что-то твердое, но не застряла, как застревала в палках и даже в костях, а отскочила. Он выругался, покосился на людей, удовлетворенно отметив про себя, что минутный испуг проходит, обкопал подвернувшийся под лопату предмет, оказавшийся тонким и длинным, ухватил за один конец и вырвал из земли целиком. И понял: какая-то насквозь проржавевшая железяка почти метровой длины. Он взял ее за конец, там, где торчала небольшая поперечина, поднял над голевой, собираясь забросить подальше, и вдруг мгновенным проникновением вспомнил детство, когда они пацанами мастерили деревянные мечи и бесстрашно кидались в крапиву, рубя ее направо и налево. И другое мелькнуло — картинка из какой-то книжки — воин в шлеме и кольчуге с занесенным над головой блестящим мечом. Мелькнуло все это и пропало, и он снова замахнулся, чтобы выкинуть помешавшую работе Железяку. Но тут кто-то сзади вцепился ему в рукав.
— Дай мне, сержант, отдай, говорят!..
И он разжал руку, удивляясь неожиданной бесцеремонности этого недотепы Дынника. Обернулся, чтобы выругать его как следует, и не смог выговорить ни слова. Как-то по-особому бережно держа железяку на вытянутых руках, Дынник смотрел то на нее, то на сержанта белыми в свете луны, совершенно безумными глазами.
— Ты чего?..
Не ответив, Дынник вдруг выпрыгнул из раскопа, упал на колени перед грудой костей, бесстрашно заворошил их, перекладывая с места на место, и большая от бинтов голова его все дергалась из стороны в сторону.
— Товарищ лейтенант! — вдруг визгливо закричал он, не вставая с колен и не оборачиваясь. — Здесь нельзя копать! Ни в коем случае!
Кто-то засмеялся, и сержант тоже едва сдержал улыбку: надо же, до рядового бойца не дорос, а голос прямо генеральский.
Девчонка стремительно подалась к нему, будто поманил чем, и вдруг завизжала, прямо-таки по-бабьи зашлась, уткнувшись взглядом в пялившийся черными глазницами череп. Ухватилась за поднявшегося с колен Дынника, спряталась за него. А он, ровно так и надо, обнимал ее, поглаживал рукой по косе, перекинутой на спину, успокаивал. По виду Дынник был не старый — за тридцать, а неловкостью своей напоминал старика, К нему и относились соответственно, как относится знающая себе цену молодежь к людям, у которых все в прошлом. Старый да еще раненый — как иначе относиться?
— Отставить! — неожиданно для всех закричал Меренков. Подскочил к Дыннику, оттолкнул его от Марыси. — Копать надо, а не разговоры говорить!
Но Дынник оказался не таким послушным.
— Нельзя здесь копать! — закричал он тонким, упрямым голосом. — Это памятник, понимаете?!
— Какой памятник? — Меренков вроде бы даже растерялся перед его настырностью. Оглянулся на темневшую наверху часовню. — Вон где она, а тут чего?
— Археологический памятник, как вы не понимаете. Здесь раскопки надо проводить, а не копать как попало.
— Ты почем знаешь?
— Знаю, я же историк. — Замахал руками, хотел еще что-то сказать и вдруг заплакал. Глаза его будто загорелись под луной, и по темным щекам, взблескивая, покатились слезы.
Кричи он, доказывай, катайся в конвульсиях, ему бы с презрением сунули лопату в руки — «копай, придурок!». А тут все примолкли. И лейтенант, уже тянувшийся к пистолету, опустил руку.
— Это же стерильный слой, как вы не понимаете. Раз в сто лет такое попадается… Русская Помпея! Мечта всех историков… Века прошли, а никто не копал здесь, не трогал…
— С чего ты взял? — растерянно проговорил Меренков.
— Я знаю, вижу. Нельзя здесь копать…
Гаврилов решительно шагнул к Дыннику.
— Копай!
И выругался зло, не глядя на девушку.
— Не буду! — заорал Дынник. — Хоть расстреливайте! Тут предки наши дрались за родину, а вы…
— А мы чего делаем?! — в свою очередь, заорал Гаврилов.
— Родина — это что, по-вашему? Это и сегодняшнее, и вчерашнее, и все-все. Защищая Родину, надо сохранять ее, а не уничтожать, не зорить окончательно. Война кончится, а что останется?! Фашисты вон все наше рушат. А мы… — Он снова всхлипнул, будто всхрапнул.