— A гарныя цацки прислалъ я тебѣ? спросилъ онъ вдругъ Герасима Ивановича, держась подъ бока отъ смѣху и указывая на попавшуюся ему на столѣ каррикатуру, изображавшую французскаго короля Луи-Филиппа въ видѣ груши.
Больной нѣсколько разъ качнулъ утвердительно головой.
— Ну вотъ, я радъ, и не скажу какъ радъ! Спасибо барону! Я ему все говорю: а чѣмъ бы это мнѣ моего недужнаго утѣшить? A онъ говоритъ: картинки покажите ему, у меня ихъ интересная коллекція. Вотъ и прислалъ; тутъ еще не все, обѣщалъ другую папку прислать.
Герасимъ Ивановичъ задвигался вдругъ тревожно въ своемъ креслѣ.
— Что, папа? подбѣжалъ къ нему Вася.
Больной зашевелилъ губами.
— Не надо! прошепталъ онъ.
— Чего не надо, папа?
Глаза указывали на эстампы, лежавшіе на столѣ, рука нетерпѣливо двигалась сверху внизъ…
— Унести ихъ прочь?
— Да! да! съ напряженіемъ, довольно громко произнесъ больной.
Ѳома Богдановичъ, открывъ ротъ, съ изумленіемъ глядѣлъ на эту сцену: онъ ничего не понималъ.
Вася съ замѣшательствомъ взглянулъ на дядю.
— Ему довольно, объяснилъ онъ, — онъ утомляется…
— A утомляется, такъ и не надо! воскликнулъ совершенно удовлетворенный Ѳома Богдановичъ. — Борисъ, бери это все, неся къ своему французу, пусть подивуется на своего короля, какая изъ него здоровая дуля вышла… A можетъ, онъ обидится? спросилъ онъ меня, — такъ ты ему не показывай.
— Нѣтъ, смѣясь отвѣчалъ я, собирая эстампы, — ему это, напротивъ, очень понравится: онъ Луи-Филиппа терпѣть не можетъ.
— О! скажите на милость, своего короля терпѣть не можетъ! И Ѳома Богдановичъ приподнялъ плечи съ негодованіемъ. — Я же вотъ правду всегда говорю, что французы самый лядащій народъ!… Ну, до свиданія! A гдѣ обѣдать будешь? спросилъ онъ меня.
Вася поспѣшилъ сообщить мнѣ, что онъ обѣдаетъ съ отцомъ въ его комнатѣ. Я отвѣчалъ Ѳомѣ Богдановичу, что если Герасимъ Ивановичъ позволитъ, то и я буду обѣдать съ ними.
— Да, да, закивалъ утвердительно больной.
— Ну, и славно, ну и хорошо! Втроемъ и будете! Собирай цацки, Борисъ, ходимъ до твоего француза!
Въ отведенномъ намъ покоѣ мы застали Максимыча, уже успѣвшаго разобрать и разложить наше добро по шкапамъ и столамъ, и Керети, весело болтавшаго съ пріятелемъ своимъ Булкенфрессомъ. Приходъ Ѳомы Богдановича, принесенныя мною каррикатуры еще увеличили эту веселость. Музыкантъ въ глаза подымалъ на смѣхъ своего Gutsbesitser'а, какъ называлъ онъ Ѳому Богдановича, который въ простодушіи своемъ и допустить не могъ, что онъ служитъ посмѣшищемъ человѣку, живущему у него на хлѣбахъ. Ѳома Богдановичъ плохо разумѣлъ по-французски, а объяснялся еще хуже; изъ этого проистекали презабавныя недоразумѣнія, выходившія еще смѣхотворнѣе въ переводѣ ихъ Булкенфрессомъ Керети, который только рукой отмахивался, повторяя: Mais finissez donc, vous allez me faire périre de rire! Онъ наконецъ замѣтилъ по моимъ глазамъ, что ему неприлично принимать участіе въ этомъ шутовствѣ, оскорбительномъ для человѣка, подъ кровомъ котораго мы находились.
— Voyons, finissez donc pour de bon! сказалъ онъ музыканту, — vous devenez inconvenant!
Булкенфрессъ глянулъ на меня изъ-подъ очковъ, сжалъ губы и смолкъ. A добрѣйшій хозяинъ, трепля его по плечу, поощрялъ его:
— Ай да нѣмецъ, — потѣшилъ! Съ нимъ со скуки не помрешь! Pas mourir triste avec lui! пояснилъ онъ Керети.
— Non, monsieur, non, jamais, отвѣчалъ ему тотъ, отворачиваясь, чтобы не расхохотаться снова.
Ѳома Богдановичъ ушелъ. а за нимъ Булкенфрессъ увелъ къ себѣ моего гувернера.
— Безпокойно имъ будетъ здѣсь, кивая во слѣдъ Керети головой, сказалъ мнѣ Максимычъ, едва остались мы съ нимъ вдвоемъ.
— A почему ты думаешь?
— Сами видите, окна-то куда выходятъ. Здѣсь по вечерамъ лясы да плясы, въ самой этой залѣ, значитъ, индѣ до пѣтуховъ; говорятъ, иной разъ всякая тутъ музыка бываетъ, пьютъ и играютъ, — вотъ этотъ самый музыкантъ исполняетъ, а съ нимъ и вся офицерія здѣшняя. Гдѣ же больному покой себѣ имѣть? Да и вамъ самимъ, Борисъ Михайловичъ, не знаю, какъ спать-то вамъ будетъ здѣсь.