— Est ce votre nouvel ami, ce jeune homme qui passé pour un prodige, язвительно спросилъ онъ меня, когда я кончилъ, — qui vous pousse à la révolte?
— Mon bon sens, monsieur, me pouse à comprendre où finit le droit et où commence l'injustice! отпустилъ я ему въ отвѣтъ эту гремучую фразу, Богъ знаетъ какъ попавшую мнѣ на языкъ, но о которой я потомъ долго вспоминалъ съ чувствомъ великаго самодовольства.
Мой почтенный наставникъ поднялъ на меня глаза и усмѣхнулся. Такая фраза моя должна была ему понравиться, и я увѣренъ, что онъ въ эту минуту думалъ: comme c'est franèais ce qu'il vient de me dire là!
— Nous reprendrons notre besogne quand vous serez plus calme, сказалъ, онъ почти ласково, — vous pouvez disposer de votre temps jusqu'à après déjeuner.
Я съ достоинствомъ отвѣсилъ ему сухой, но учтивый поклонъ и отправился къ Васѣ, "ce jeune homme qui passe pour un prodige", какъ называлъ его, невѣдомо почему, мой горячій французъ.
У Лубянскихъ все обстояло, какъ слѣдуетъ. Герасимъ Ивановичъ спалъ своимъ первымъ утреннимъ сномъ; ночь онъ, по обыкновенію, провелъ сидя въ своемъ креслѣ и глядя въ окно; Вася сидѣлъ въ своей комнатѣ и читалъ Бантыша-Каменскаго. Я поспѣшилъ передать ему о моей перемолвкѣ съ Керети изъ-за bellum и gesta и о моемъ торжествѣ въ этомъ дѣлѣ. Онъ слушалъ меня улыбаясь; но я не безъ досады долженъ былъ замѣтить, что это торжество мое не возбуждало въ немъ никакой особенной радости, что онъ даже съ большимъ равнодушіемъ относился къ нему. Вмѣсто какого-нибудь слова поощренія, похвалы за мое "мужество въ неравномъ бою", какъ представлялась мнѣ моя сцена съ m-r Керети, — чего я непремѣнно ожидалъ отъ него, — онъ вдругъ предложилъ прочесть мнѣ вслухъ интересное мѣсто изъ исторіи Малороссіи.
— Читай, уныло отвѣчалъ я ему.
Вася перевернулъ страницу лежавшей предъ нимъ книги и сталъ читать описаніе битвы и побѣды Хмельницкаго при Желтыхъ Водахъ.
Тяжело и дубовато показалось мнѣ это описаніе, но самый предметъ его интересовалъ меня, и по мѣрѣ чтенія воображеніе мое мало-по-малу стало разыгрываться. Я вспоминалъ высокій курганъ въ нашемъ степу, ту "казацвую могилу", о которой ходило такъ много суевѣрныхъ слуховъ и всякихъ разсказовъ среди нашихъ крестьянъ; вспоминалъ, какъ однажды старый дидъ, что сидѣлъ у насъ на пасѣкѣ и кормилъ насъ всегда съ Левой такимъ чуднымъ липовымъ медомъ, говорилъ мнѣ, что въ Тихихъ Водахъ "когдась ще за Ляхивъ", много побито было душъ христіанскихъ, что много "арматы казацьвой заховано въ тій могилѣ", а съ нею много "шаблей", сѣделъ и сбруи конской серебряно-и-златокованныхъ, много червонцевъ, таляровъ нѣмецкихъ и камней самоцвѣтныхъ, потому что тогда "казаки билися съ ляхами за вѣру истинную, и казаки всю Польшу зруиновали и много понабрали добра у католиковъ и съ тимъ добромъ до дому іихали. A іихали они, да горйлки старой зъ панскихъ погребовъ позабранной съ собою пивсотни бочекъ на пивсотни парахъ воливъ везли. И съ тій горилки, бисовой дочки, и смерть имъ пришла". Стали казаки обозомъ у самаго нашего става, напились той горилки и залегли спать. А жидъ проклятый навелъ на нихъ ночью враговъ. И стали ихъ рѣзать сонныхъ ляхи, а кого не перерѣзали, того въ ставъ вогнали и тамъ потопили… Вспоминался мнѣ весь почернѣлый отъ времени прадѣдовскій портретъ, что всегда, сколько я себя помнилъ, висѣлъ тамъ, въ Тихихъ Водахъ, на стѣнѣ моей спальни; вспомнился этотъ смуглый, суровый круглостриженный и усатый, съ тройнымъ подбородкомъ и какимъ-то страннымъ, не то недописаннымъ художникомъ, не то отрубленнымъ, дѣйствительно, ухомъ, ликъ предка, котораго, какъ я слышалъ отъ батюшки, тотъ самый Богданъ Хмельницкій, о комъ читалъ теперь Вася, послалъ посломъ съ двумя товарищами къ польскому королю за миромъ; миръ былъ заключенъ, а пословъ король Янъ-Казиміръ пожаловалъ въ шляхетство, — и съ тѣхъ поръ, говорилъ батюшка, идетъ нашъ дворянскій родъ… И мнѣ представлялась кровавая отчаянная сшибка на этомъ самомъ, знакомомъ мнѣ, степу, близъ того высокаго кургана, не въ Желтыхъ, а въ Тихихъ Водахъ, не ночью, когда бѣдныхъ казаковъ перерѣзали сонными у става, а при свѣтѣ яркаго солнца, весной, когда изумрудною зеленью покрыта земля, — и вотъ на вороныхъ коняхъ, попирая эту яркую зелень серебряными подковами, летятъ смѣлые всадники съ развѣвающимися по вѣтру рукавами, въ кунтушахъ, какіе я видѣлъ однажды въ Кіевѣ на городскомъ парадѣ въ день Крещенія [2], и машутъ они кривыми саблями, и вьются надъ ихъ головами бѣлыя перья, и врубаются они въ тѣсный рядъ чумацкихъ телѣгъ, за которыми въ черныхъ смушковымъ шапкахъ, въ широкихъ, измаранныхъ дегтемъ, шараварахъ, засѣли почернѣлые, усатые и дюжіе, какъ портретъ моего предка, казаки и палятъ оттуда изъ длинныхъ рушницъ… Врубаются свѣтлые кунтуши и бѣлыя перья въ эту густую и измаранную толпу, летятъ съ плечъ усатыя головы, валятся съ головъ смушковыя шапки, "смерть пришла" казакамъ… Но вотъ изъ-за "могилы", изъ-за того высокаго кургана вылетаетъ съ булавой въ рукѣ и въ зеленомъ кафтанѣ самъ онъ, самъ гетманъ Хмельницкій, — я почему-то никакъ себѣ его представить иначе не могъ какъ въ зеленомъ кафтанѣ, такомъ, какой обыкновенно носилъ Богунъ Ѳомы Богдановича, и съ такимъ же толстымъ лицомъ какъ у него, — на дикой, страшно ржущей и все давящей подъ собою степной лошади, и за нимъ вся "армата казацькая"… И въ одинъ мигъ все перемѣняется, и князь Іеремія Вишневецкій, — какъ двѣ капли воды похожій на старика Опицкаго, — и съ нимъ всѣ кунтуши и перья, преслѣдуемые черною тучей казаковъ, исчезаютъ за нашимъ домомъ, изъ-за котораго только слышатся мѣрные бумъ, бумъ какой-то большой пушки, о которой только-что прочелъ что-то Вася въ Бантышѣ-Каменскомъ…
2
Въ Кіевѣ, гдѣ, при польскомъ владычествѣ, существовало магдебургское право, еще въ половинѣ тридцатыхъ годовъ, въ день Крещенья 6-го января, производился этотъ парадъ