– Ой, Ваня, – вздохнула Марья и прижала ладони к загоревшимся под пудрой щекам. – Хорошо бы, хорошо, да только ведь не бывает так в жизни-то нашей…
– Бывает, Марья, бывает, вот увидишь, – обнадежил мужчина и, поднявшись из-за стола, погладил женщину по голове большой и жесткой ладонью. Пойдем, Марья…
(Неизвестно где и когда)
Он сидел на самом краю замшелого, древнего как мир валуна и смотрел, как медленно погружается, точнее, растворяется в море иссиня красное солнце. Солнце и Луна на закате и на восходе непохожи сами на себя. Они меняют все: цвет, форму, размер, сам способ светиться и освещать. Он давно забыл имена небесных светил (хотя и помнил о том, что когда-то знал их), но само явление неизменно привлекало его внимание и, когда небо не было затянуто тучами, он редко пропускал закаты и восходы. Спал он в основном днем, как и большинство морских и лесных зверей.
Шершавая, подсохшая за лето и нагревшаяся за день корочка лишайников приятно щекотала кожу ног и предплечья, на которое он опирался, целиком погрузившись в созерцание одного из самых удивительных зрелищ своего мира: солнце, подобно куску красного жира, плавилось по нижнему краю и растекалось на поверхности моря, окрашивая треть горизонта в выморочный лиловый цвет, который, растворяясь в морской воде, причудливо и неожиданно мешался с весенней листвяной прозеленью. Он обернулся к сидящему рядом Другу, молчаливо призывая его разделить с ним восхищенное удивление ежедневно творящимся чудом. Друг равнодушно зевнул, обнажив великолепные, желтоватые у корней клыки, захлопнул челюсти с характерным клацаньем и, переступив передними лапами, улегся, положив лобастую голову на лапы и смежив глаза. Он шумно вздохнул, почти присвистнул и раскрошил в кулаке полусгнивший древесный обломок. Друг, при всем его уме и приспособленности к лесной жизни, не мог разделить с ним обуревавших его чувств. Не зная слов, но не потеряв способности ощущать, он весь дрожал от восхищения, удивления, любви, тревоги и еще чего-то, неопределенного, как запах весны и дыхание опасности. Чувство это было непонятным и безадресным, но необыкновенно сильным. Другу же было просто скучно и хотелось спать. То же самое, но со сменой ролей, происходило у них с запахами. Учуяв нечто волнующее, Друг дыбил шерсть на мощном загривке, взлаивал и нетерпеливо царапал лапами землю, призывая бежать, догнать, поймать, исследовать. А он не чувствовал ничего, или почти ничего, и смотрел на Друга с растерянной беспомощностью, не понимая…
Но чаще они понимали друг друга, хотя принадлежали к разным народам, и разными были их способы восприятия мира, а также их интересы в нем. Они говорили на особом языке, выработанном ими исключительно для общения друг с другом. Он забыл язык своего собственного племени, хотя во сне до сих пор иногда разговаривал на нем. Друг помнил или врожденно знал язык своих сородичей, но глотка его товарища не была приспособлена для подобных звуков. Много раз он пытался выучить и воспроизвести Зимние Песни Друга, потому что они нравились ему, но всегда терпел неудачу, и Друг смеялся над ним, презрительно опуская углы черных губ. Их общий язык состоял в основном из мимики и жестов, хотя отсутствие хвоста у одного из них часто мешало пониманию и вызывало удивление у обоих. Внутренний огонь, зажженный в нем пламенем заката, требовал выхода. Он соскочил с валуна и молча закружился вокруг своей оси, стоя на одной ноге, притопывая другой и ритмично взмахивая руками. Лишайники с хрустом крошились под его ступнями, вывернутый мох обнажал свой беловато-коричневый подшерсток. Друг лениво приоткрыл один глаз и снова закрыл, не обнаружив ничего необычного. Любой сторонний наблюдатель наверняка нашел бы зрелище одинокого закатного танца пронзительным и даже жутковатым. Но сторонних наблюдателей не было…
Глава 1. Салат из кукурузы и крабовых палочек
(Анжелика Андреевна, 1996 год)
Говорят, что чувство радости жизни не зависит от календарного возраста.
Возможно.
А вот извольте-ка, часиков в двенадцать ночи подойти к телефону и, тихонько по притолоке сползая, понять, что НЕКУДА звонить и НЕКОМУ, и, главное, это уже навсегда и не изменится ни-ко-гда, и незачем пудрить нос и собственные мозги, потому что чудеса, разумеется, бывают и случаются, но где-то на иных широтах, а у нас все больше селедка с луком, и махровое полотенце с петушком на крючке в ванной, а за газовой колонкой сплел паутину паук, и надо бы ее, паутину, смести, но все как-то жалко, потому что старался же, бедолага, хотя совершенно непонятно, кого он, в сущности, за этой самой газовой колонкой ест.
Сегодня мне исполняется тридцать пять лет. Сегодня день рождения у меня. И ничего. Ничего. Ни-че-го, черт меня раздери совсем! (последняя фраза исполняется в маршевом ритме, можно в такт прихлопывать крышкой от кастрюли. Только не сильно, иначе эмаль отвалится.)
То есть, в субботу, как всегда, придут, конечно, все мои тетки в полном составе, с мужьями (у кого сохранились), с детьми (кто завел), и будут тосты за здоровье, салатики – традиционный «оливье» и новомодный из кукурузы, ленкины маринованные кабачки и белые грибочки от иркиного мужа, и все скопом опять будут следить, чтобы Володя не напился, а Никитка не бил Мишку, а Леночка-маленькая, как всегда, будет на всех ябедничать…
У-у-у! Так бы и завыла волком. Только все равно ведь не поможет – вой, не вой – не услышит никто. Надоело обманывать себя. Пора, наконец, взглянуть правде в глаза. Ничего не сбылось. Ничего не сложилось. И ничего не сбудется уже никогда. В чем моя ошибка? Где промахнулась, где поставила не на ту карту? Нет ответа.
Ни-че-го. Ничего из того, о чем мечталось в дымной юности, ничего из розовых придумок, которые поверяла лишь подушке, не доверяя даже пухлому девичьему дневнику. Ничего. Может быть, обманываю себя? Может быть, жизнь сложилась именно так, как надо, и только сейчас, в минуту депрессии, перечеркнула все, готовая плакаться всему белому свету о своей несчастной доле-долюшке?
Господи, как глупо и как слюняво. Дешевый дамский роман в затертой нервическими сальными пальчиками обложке. Недостойно, Анжелика Андреевна. Недостойно?!
Обыкновенная бабская истерика. Кризис середины жизни – так это психологи называют. Все нормально, главное – никого не грузить своими проблемами.
Был муж. И четыре года замужней жизни. Фамилия его была Карасев, и сам он был похож на средних размеров травоядную рыбину. Наверное, как-то по-своему он меня любил. И даже, кажется, говорил мне об этом. Я не помню. Когда мы расписывались, я отказалась взять его фамилию. Он обиделся. И сказал, сдержанно изображая оскорбленное достоинство: «Я полагал, что у супругов должны быть одинаковые фамилии…» – «Ну что же, возьми мою. Я не против,» – откликнулась я, и иногда мне кажется, что именно с этой минуты наш брак был обречен на неудачу.
В постели он тоже был похож на рыбу. И при этом прилежно читал Камасутру и «Ветви персика». От его попыток применить теорию на практике у меня начиналась либо смеховая истерика, либо страшнейшая мигрень. Во время любовных игр он страшно сопел и закатывал глаза, так, что зрачки скрывались под веками.
Зачем я пошла за него? Не знаю точно, но любая из гипотез не красит меня как личность. Пора замуж… Надежный человек… Любит тебя… Сколько можно «прынца» ждать… – все это было предательством, не стоит обманывать и выгораживать себя, рядить собственную трусость и мелочность в идейные одежды. Я предала себя и заодно ни в чем не повинного Карасева.
Я всю жизнь считала копейки, рубли. Экономила, откладывала себе на обновку, на поездку летом. Считала это естественным – все вокруг поступали также. Но когда мы считали перестроечные сотни и тысячи вместе с Карасевым – почему-то чувствовала себя униженной и растоптанной. Карасев не был особенно скупым. Он, как и я, был просто бережлив и расчетлив, но моя бережливость, отраженная в его, мужской, ипостаси, доводила меня до бешенства.