Агустину Пи{15}
Хочешь, чтоб я тебя помнил?
Дунь,
обрати меня в лист.
Мошка в луче.
Проснешься —
между тобой и подушкой
одна пустота.
Обратиться пчелой?
Отступи,
расцвети этот вечер, погладь
пса в холодную ночь.
Колоннада весны:
тень вселяется в ствол,
чтобы очнуться младенцем
в пеленках.
Иглы звезд
изузорили кожу змеи.
Вот он, строй благодати:
змеящийся путь
и царская щедрость.
С какой высоты
ты склоняешься к сотам
во тьму.
Все ниже… И все нежнее
твое подобье.
Скрыться,
исчезнуть в спасительном облаке.
Путь несводим
к неприкаянной горестной точке.
Агония рыбы
вне движущего удивленья —
всего лишь зеркальный мираж.
Нить зажата в зубах,
но ни лабиринта,
ни выхода.
Ночь обступает
запавшего в память
листу. До чего ты промок,
и между тобой и пустотой —
одна пустота.
Музыкальная повозка
Памяти Раймундо Валенсуэлы{16}
и его карнавальных оркестров
Не повозка с притушенными огнями,
а месторождение звука.
Валенсуэла разбрызгал двенадцать оркестров
по Центральному
Парку{17}. Заторы фригийских светилен, любовных
беседок
с байковым небом, компостельских неверных слезинок{18}
В сумерках высыпают гимнасты, затягивая пояса,
чтобы взвиваться с таким гаванским порывом флейты.
Флейта, словно веревка, привязана сном за пояс.
Пояс — как флейта в летках осиного роя.
Генералом, смягчающим рык, рассовывая сигары
часовым на постах, Валенсуэла проверил
зодиакальные знаки.
Звезды оркестров блистали над зеленым сукном
столов,
а Валенсуэла подслащивал их скопленья.
Сласти в ажурных кровинках, грейпфрут с гнутой
корицей,
ляпис-лазурь сластей. Оракул коварной миски.
Узкогрудым юнцом в сюртуке, не обшитом тафтой,
Валенсуэла вдруг прыгал с повозки, оттягивая
увертюру.