Одна стрела у него засела в чернеющем зеве,
другая схватила губы, словно смола.
Отвесят ему пинка —
и он себе, хрюкая, посеменит в пещеру.
И вот настает карнавал,
пляски под молодой луной,
полосующей по загривку.
Единорог в окружении двух верховых
пытается вылизать стрелы,
а после — исчезнуть в снежных просторах
за нерушимой линией горизонта.
Единорог вернулся, а верховые
заблудились, глядя на стрелы:
смотрят, не отрываясь,
язык и губы лепечут
бессвязные звуки,
не согретые языком,
не сплавленные губами.
Верховые, вернувшись,
говорили на незнакомом наречье,
но прошло столько лет
в ожиданье толковников,
что они снова исчезли.
Так они исчезали и возвращались —
воплощенная неодномерность
нового времени мира, сбросившего кошмар
числового ряда.
Стрела, огибая
холмы слуха,
обращает море в бесплодное поле
древних; обросшие солью саргассы
снова доносит из отдаленья вод.
Пустыня, могила звука,
раскрылась бескрайним взморьем.
Цельная голубизна
впивает неистовый свет
до последней капли,
копя в нас темную мощь,
раздвоенную внутри
на единство сознанья и света
и различие ливня и чувств.
Верховые вернулись,
единорогу пришлось распроститься с тенью,
чтоб ускользнуть из рук
дьявола, а остальные дремлют
и начинают исподволь наливаться жаром,
лишь саранча кружится над их костями,
жалит их крупы — и до чего же взбешен
единорог, осознав,
что его приравняли к лягушкам!
Единорог с мотыльком на ухе
и булавками кованого серебра в завитом хвосте
возвращается в сопровождении князя.
Кто он? Как он сумел исчезнуть?
Удел всего остального — смерть и бессмертье.
Если смерть — это тьма,
то и бессмертье — тьма,
неистощимым ключом брызжущая из тела.
Но тот, кто меряет ветер,
может жить в смерти и умереть в бессмертии.
«Кому же вы уподобите меня{35}, —
восклицает Исайя, — и с кем сравните?»
Зеркало, беззвучная воронка
выхлестнутой воды,
снова соединяет образы и обличья.
Это первый робкий ответ.
Но откуда явилось зеркало,
аэролит, заброшенный в мир человека?
Как, разрывая воздух, стекло сумеет
не замутить его, но потемнеть в глубине,
чтоб отстоялся образ?
Изо всего, что проходит, не бывать ничему,
и только небытие колышется без движенья.
Сумрачные частицы
в поисках жара и в ожиданье
спиралевидной силы,
которая их скует, как звезду в зените.
Ожиданье зиждительно,
как одоление далей.
Простор сокращается мышцами роженицы,
несотворение тоже дает начало
темной цепи преемства.
Воды расплесканного ключа,
слюну, изошедшую белыми муравьями,
серу алхимиков, —
все это скрыла разлука.
Глянул огонь с помертвелым
лицом и вернулся вновь
антрацитовым треском.
И опять, бунтовщик,
начинает недвижный шабаш печей.
Гнет металлы,
пережигает землю с глазурью.
Он хлебопек и повар.
В книге его торжества
немало сожженных страниц,
чтобы никто не узнал
тайну последнего поруганья —
только вой бесприютства,
кружащихся птиц чужбины,
слепое терпение смерти.
Гилас{36}, сама красота, рядом с Гераклом,
убийцей его отца.
Слабый змеей
прокрадется в стенание сильного,
стонущего от разлуки.
Дым, разодранный в сумерках,
встанет вновь
колоннадой уступчатых крыш.
Смытый след
возвратится на новые взморья.
Лица, запавшие в нас,
проступая уколом улыбки…
Они где-то на иных островах,
и в руках у них новые фазаны,
эти лица, превращения дыма,
этот дым, сгустившийся до лиц.