Я представления не имела.
Я думала, что любовь – это утрата.
Почему мы измеряем любовь утратой?
Этими словами начинается моя повесть "Письмена на теле" (1992). Я преследовала любовь, расставляла на нее капканы, теряла любовь, тосковала и стремилась к любви...
Правда – штука очень сложная, и у каждого она своя. Для писателя то, что он оставляет несказанным, важно почти так же, как то, что он включает в книгу. Что лежит за пределами текста? Фотограф обрамляет снимок; писатели обрамляют свой мир.
Миссис Уинтерсон возражала против того, о чем я написала, но мне казалось, что то, о чем я умолчала, было безмолвным близнецом моей повести. О скольких вещах мы не можем рассказать, потому что они слишком болезненные! Мы надеемся, что сказанное нами облегчит то, что так и не обрело голоса, или хоть как-то успокоит его. Рассказы – это своего рода компенсация. Мир нечестен, несправедлив, непознаваем, им невозможно управлять.
Когда мы рассказываем историю, мы упражняемся в упорядочении, но все равно оставляем зазор, пробел. Рассказ – это версия, но никогда – окончательная. И может быть, мы надеемся, что кто-то расслышит эти паузы, и история обретет продолжение, ее можно будет пересказать.
Даже когда мы пишем, паузы никуда не деваются. Слова – лишь часть тишины, которая может быть озвучена.
***
Миссис Уинтерсон предпочла бы, чтобы я молчала.
Помните легенду о Филомеле? Она была изнасилована, и насильник вырвал ей язык, чтобы она не могла никому рассказать о произошедшем.
Я верю в силу литературы и в силу слов, потому что именно в них мы обретаем дар речи. Нам не заткнули рты. Все мы, проживая травму, обнаруживаем, что запинаемся и заикаемся, в нашей речи появляются долгие паузы. Слова и вещи словно застревают. И мы заново обретаем способность говорить благодаря тому, что сказано другими. Мы можем обратиться к поэме. Мы можем раскрыть книгу. Кто-то уже проходил это до нас и облек свои глубокие переживания в слова.
Мне нужны были слова, потому что в несчастных семьях существует заговор молчания. И тому, кто однажды нарушит тишину, вовек не видать прощения. Ему или ей придется самим научиться себя прощать.
Господь есть прощение – ну, или так обычно должно быть, но в нашем доме Господь был ветхозаветным, и никакое прощение не было возможным без огромной жертвы. Миссис Уинтерсон была несчастна, и нам приходилось быть несчастными вместе с ней. Она жила в ожидании Апокалипсиса.
Ее любимой песней была "Господь изверг их прочь" – подразумевалось, что она о грехах, но на самом деле здесь подразумевался каждый, кто когда-либо докучал ей, а значит – все окружающие. Ей не нравились люди, и ей просто не нравилась жизнь. Жизнь была бременем, которое нужно было влачить до самой могилы, а там сбросить. Жизнь была юдолью слез. Жизнь была подготовкой к смерти.
Каждый день миссис Уинтерсон молила: "Господи, ниспошли мне смерть". Нам с папой было очень тяжко от этого.
Ее собственная мать была благовоспитанной женщиной, которая вышла замуж за привлекательного мерзавца, принесла ему приданое и дальше беспомощно наблюдала, как он просаживает его на женщин налево и направо. Некоторое время – мне тогда было примерно от трех до пяти – нам пришлось жить у дедушки, чтобы миссис Уинтерсон могла ухаживать за своей матерью, умиравшей от рака гортани.
Миссис W была глубоко религиозна, но при этом верила в духов, и ее ужасно злило то, что дедушкина подружка – стареющая буфетчица с крашеными волосами – была по совместительству еще и медиумом, и проводила сеансы в нашей собственной гостиной.
После сеансов моя мать жаловалась, что дом полон мужчин в военной форме. Когда я приходила в кухню за сэндвичами с консервированной говядиной, мне запрещалось есть, покуда Мертвые не уйдут, а это могло занять несколько часов, что очень трудно выдержать, когда тебе всего четыре года.
Тогда я придумала бродить вдоль улицы и просить покушать. Миссис Уинтерсон меня застукала, и это стало первым разом, когда я услышала мрачную историю о Дьяволе и не той колыбели…
Соседнюю с моей колыбель занимал маленький мальчик по имени Пол. Он был моим призрачным двойником, потому что его святой образ вызывался всякий раз, когда я не слушалась. Пол никогда бы не уронил свою новую куклу в пруд (здесь мы даже не станем упоминать саму фантастичность возможности того, что у Пола вообще могла оказаться кукла). Пол ни за что бы не набил помидорами чехол от своей пижамы в виде пуделя, чтобы потом поиграть в операцию на желудке с похожим на настоящую кровь месивом. Пол не стал бы прятать дедушкин противогаз (тот завалялся у деда со времен войны и мне очень нравился). Пол не заявился бы в этом самом противогазе на милый праздник по случаю дня рождения, на который его не приглашали.