— Оставь меня! Оставь в покое! Ненавижу! Видеть не могу!
Стрижов отступил, пораженный.
— Полина, что ты говоришь?!
— А то, что слышишь! Добился своего, правдолюбец? Как она, правда-то, хороша?
Полина стремительно метнулась в переднюю, схватила с вешалки пальто и, истерично выкрикивая одну и ту же фразу: «Ненавижу! Презираю!» — выбежала из квартиры.
Стрижов ринулся за ней, но эта громко, с каким-то неистовым озлоблением, несколько раз выкрикнутая фраза пригвоздила его к месту. Он долго, ошеломленный, недоумевающий, стоял на лестничной площадке. Затем механически, в глубоком отчаянии вышел на улицу. Шел бездумно, плохо различая улицу, людей и все, что его окружало. В мозгу мучительно билась лишь одна мысль: это все, Полины больше нет. Как железный обруч, эта пронзительная мысль все давила и давила на воспаленный, взбудораженный мозг.
…Уже на вокзале Надя вдруг решительно отказалась от поездки. Она и сама не понимала причины своего какого-то слякотного, унылого настроения. С трудом и как-то путано объяснила это Сергею, извинилась перед ребятами и торопливо вернулась к автобусной остановке. Из-за воскресного дня машины шли переполненными, и что-то лишь через час или полтора она добралась до дома. Когда выходила из автобуса, то заметила Стрижова. Вид у него был необычный. Всклокоченные волосы, опустошенный взгляд, какая-то сомнамбулическая походка.
Надя поняла, что у Анатолия Федоровича случилось что-то из ряда вон выходящее, и стремительно ринулась за ним. Догнав, окликнула. Стрижов остановился, непонимающе глянул на Надю и, узнав ее, вымученно улыбнулся:
— Извини, Надя, пожалуйста. Я… должен… побыть один… — И, сказав это, ссутулясь, опустил голову, пошел по тротуару, ни разу не оглянувшись в ее сторону.
Надя, удивленная и обескураженная, долго как вкопанная стояла на месте. Хотела вновь пойти за ним, но он, словно почувствовав это, ускорил шаги. Надя, донельзя встревоженная, вернулась домой.
Сейчас она со всей беспощадной ясностью поняла, что Стрижов ей дорог, очень дорог. И дело было не в какой-то там особой бескорыстной дружбе. Просто она любила его. И понимала, что глупее, несуразнее этого ничего нельзя придумать.
Из памяти не выходил безразличный, отчужденный взгляд Стрижова, когда она остановила его на тротуаре. Воспоминания о нем, об этом взгляде, вызывали чувство неловкости и стыда. Дура я, что полезла. Зато ясно, что я для него ровно ничего не значу, и глупо ждать с его стороны каких-то иных проявлений.
Но и после этих бичующих и жестоких слов ей все-таки было щемяще, до слез, жаль Стрижова. Она зрительно представила его себе поникшим и одиноким, бесцельно бродящим по городу. И ей стоило большого труда удержать себя, не ринуться на улицу на розыски Анатолия Федоровича.
Через час или два он вернулся домой. Смущенно и виновато попросил:
— Ты извини меня, Надюша. Что-то я не в своей тарелке. Совсем выбился из колеи. Извини.
Он тяжелой, шаркающей походкой подошел к креслу у зеркала, взял сигарету и закурил. Потом глухо, медленно, как бы вдумываясь в звуки своих слов, проговорил:
— Ненавижу, говорит, и презираю. Вот так. Теперь — все…
Сказав это, замолчал. Молчала и Надя. Она сидела на низенькой скамеечке, обхватив колени руками, низко опустив голову. Целая буря чувств пронеслась в эти минуты в ее душе. Был момент, когда она хотела броситься к нему и сказать все, чем было полно ее сердце. Ей стоило больших усилий сдержать себя, успокоить, не дать волю обуревавшим чувствам.
Суховато, сдержанно она проговорила:
— Вы же знаете Полину Дмитриевну. Успокоится и вернется. И опять у вас все будет по-прежнему.
Стрижов отрицательно покачал головой. А Надя, отвечая, видимо, своим так долго владевшим ею мыслям, заговорила нервно, торопливо, взволнованно:
— Как все трудно и запутано в жизни. Вот она мучает вас, издевается. Значит, не любит. А кто любит, тот даже сказать не может. Мучайся, и все. Ну почему, почему так? — И Надя, не выдержав больше своего нервно-взвинченного состояния, вдруг заплакала горячо и надрывно. Стрижов удивленно поднялся с кресла, подошел к ней.
— Что с тобой, Надюша? Ты-то что плачешь?
— Не могу я спокойно видеть ваши мучения. Когда я вижу, как вы убиваетесь, страдаете, я готова на все, на любую глупость. Лишь бы вам было легче. А вы даже не замечаете, что я есть на свете. Неужели вы так слепы? Я же извелась вся. Вы ночами не спите, и я не сплю. Ходите по комнате, паркетом скрипите. И я тоже комнату шагами меряю…
Стрижов мягко, умоляюще попросил:
— Надя, очень тебя прошу…
Однако Надя не услышала его слов.