— Не могу, не могу я больше так. Не могу.
Плач ее все усиливался, и Стрижов, испуганный, растерявшийся, все повторял что-то пустое, малозначащее:
— Все наладится, все будет как нужно. Успокойся.
Надя долго, пристально поглядела на него, затем медленно поднялась и, уходя к себе, сквозь слезы отчужденно произнесла:
— Ничего вы не поняли, Анатолий Федорович, ничего…
КОГДА ЗАМЫКАЕТСЯ КРУГ
Полина вернулась от Стрижова предельно возбужденная. Ее переполняли досада и злость на Анатолия — за его непримиримость, независимость, за его какую-то снисходительность и спокойную уверенность в разговоре с ней. Он должен был вести себя совсем по-другому, оценить, что она пришла, понять, чего это ей стоило. Не проняло его и предложение Шуруева. Оно лишь послужило поводом для того, чтобы прочесть ей нудную мораль насчет честности, порядочности и прочее. Действительно, слепец и обозленный неудачник.
Но все явственнее и явственнее проступало и другое восприятие случившегося, возникало во всей своей влекущей остроте новое, не испытанное еще чувство — чувство раскрепощенности от невидимых пут, от тяжкого груза, который постоянно давил на ее плечи.
Теперь Полина чувствовала себя освобожденной от сознания вины перед Стрижовым, от боязни осуждения ее поведения сослуживцами и знакомыми.
— Теперь я вольная птица. Вольная, вольная… — Полина повторила эту фразу несколько раз, будто убеждая себя в ее истинности.
Скоро, однако, без каких-либо видимых причин навалилась тоска, она вдруг почувствовала острую горечь одиночества. И Людмила, подруга, улетучилась куда-то на весь день.
Полина долго сидела в кресле, предаваясь то чувству волнующей свободы, то бесконечной жалости к себе, сознанием своей ненужности кому бы то ни было. Ей вспомнились мать, на похоронах которой она так и не смогла быть, сестры, которые столько лет приглашают ее побывать в своем родном селе, поклониться могилам родительским. А она за суетой городской жизни так до сих пор не смогла выбраться хотя бы на день или на два.
Мысленно часто возвращалась к Стрижову. Но ничего, кроме досады за напрасно прожитые годы, она не испытывала. Во всем, что произошло с ней, и в этом вот одиночестве, в тоскливом состоянии она винила его, и только его. Словно всего лишь час назад он не предлагал ей забыть все, подвести черту и начать их жизнь сначала.
Она еще, еще раз проверяла свое отношение к Анатолию. И убеждалась все больше, что ушло что-то коренное, самое существенное, произошел какой-то внутренний слом в ней самой и восстановить прежнее уже невозможно. Она ловила себя на мысли, что все связанное с Анатолием вызывает у нее чувство глухого раздражения. Его образ приобрел как бы другие измерения, виделся ей в диаметрально противоположном свете, чем это было раньше. Прежде Полину только удивляло его бескорыстие, вечные хлопоты о ком-то, только не о себе и своей семье, сейчас же все это вызывало у нее негодование. Когда-то ей нравилась его неторопливость и некоторая медлительность. Теперь это казалось проявлением тугодумия, неповоротливости. Нравилось, как он говорил. Скупо и чуть стесненно. Сейчас это выглядело удивительно неуклюже. Даже морщины возле глаз, казавшиеся раньше такими близкими и родными, свидетели вместе прожитых лет, сейчас лишь дописывали в ее представлении образ неудачника.
— Как я могла любить этого человека? Да и любила ли?
Надо было что-то делать, чем-то занять себя, с кем-то поделиться своими мятущимися мыслями. Полина перебрала в памяти знакомых. Нонна Игнатьевна Шуруева — вот кто ее может понять.
— Это хорошо я надумала, отлично даже. Заодно и Вадиму Семеновичу доложу о своей дипломатической миссии к товарищу Стрижову. — Эти слова она произнесла с сарказмом и набрала номер телефона шуруевской дачи.
Нонна Игнатьевна обрадовалась звонку Полины. Вадима Семеновича еще не было дома, она коротала часы в ожидании и сразу же пригласила Полину приехать к ней. Через час с небольшим Полина уже была у Шуруевых.
Нонна Игнатьевна и по тону разговора Полины поняла, что у нее неладно на душе, а сейчас, увидев ее осунувшейся, бледной, с покрасневшими от слез глазами, убедилась в этом еще больше.
— Здравствуйте, здравствуйте, милочка. Что это с вами? Вы же просто на себя не похожи. Ну давайте устраивайтесь вот в это кресло, сейчас я вас кофе угощу. Поболтаем по-свойски, по-бабьи. Вскоре Вадим Семенович придет, ужинать будем.
Полину тронула эта заботливость, и она вдруг разревелась, не в силах больше сдерживаться. Плакала долго и всласть, а Нонна Игнатьевна терпеливо уговаривала ее, словно девочку-несмышленыша: