— Молодой, а зловредный.
— Я с детства не любил овал.
— И с детства угол рисовал? — откликнулся на эти слова Ромашко. — Что ж, принцип правильный. Если — не по пустякам.
Круглый с широкой улыбкой произнес:
— Ты что-то значительное тут изрекал? Не дают покоя мысли о делах государственных?
Ромашко пожал плечами:
— Да нет, на государственные масштабы не тщусь.
Шуруев многозначительно заметил:
— Ну, а наши-то дела мы разжуем. Вот посидим и обсудим их всем миром.
— Боюсь, не получится, — со вздохом ответил Ромашко.
— Почему же? — Шуруев глядел на него чуть удивленно.
— Не вижу у вас серьезного расположения к такому разговору.
Круглый с иронической ухмылкой заметил:
— Они же со Стрижовым единомышленники, — и, копируя Стрижова, подчеркнуто весомо произнес: — «Об архитектуре надо говорить, лишь стоя и сняв шляпу».
— Кстати, а где же он, Стрижов-то? — спросил Шуруев.
— Приглашен лично и персонально. Опаздывают или не пожелали вообще явиться, — ответил Круглый.
— Ну, не думаю. Вы же однокашники, кажется?
— Да, друзья юности. Сцепимся, водой не разольешь.
Ромашко, не поднимая глаз от стола, проговорил:
— Во всяком случае, я согласен со многими мыслями Анатолия Федоровича. Он очень глубоко понимает наши проблемы.
— Я никогда не забуду, — проговорила Надя, — как он меня в архитектурный поступать готовил. Гонял — спасу нет.
— Поди, говорил, что архитектура — это застывшая музыка и прочее? — все с тем же сарказмом заметил Круглый.
— А разве это не так? — вступил в разговор Сергей. — Помните, у Гоголя: «Архитектура — это тоже летопись мира».
— Когда Микеланджело спрашивали, кто он, — в раздумье заметил Ромашко, — тот отвечал: архитектор. Хотя был и архитектором, и скульптором, и живописцем. Так что я тоже за то, чтобы к архитектуре относиться как к самому высокому искусству. Это хорошо понимали наши предки.
Круглый перебил его:
— Напоминаю вам изречение вашего Хайяма:
— Ну, Глеб, ты что-то в миноре, не в духе своего юбилея выступаешь.
— Почему же не в духе? Реально толкую о сути вещей.
В их разговор вклинилась Нонна Игнатьевна:
— Не знаю уж, как там насчет отдаленных целей, но древние, да и не только древние, а вообще предки были не дураки. Жить умели. Зайдешь в любой старинный особняк — глаза разбегаются от всего, что окружает.
Надя с иронической улыбкой заметила:
— Ну, опыт предков у нас кое-кто усвоил основательно.
Круглый, мельком взглянув на нее, бросил Сергею:
— Зловредная жена у тебя будет, коллега.
Сергей повернулся к Наде:
— Слышала?
— И слышала, и согласна. Не зря же тебе советую — не спеши.
Круглый поднялся:
— По праву именинника предлагаю тост: за Вадима Семеновича, за нашего любимого шефа. И за чудесную его подругу Нонну Игнатьевну.
— А почему же так, скопом? — удивленно подняла брови Нонна Игнатьевна.
— И правда, — виновато приложив руки к груди, согласился Круглый. — У нас еще все впереди. Разделим эту чудесную пару. За Вадима Семеновича!
— За Вадима Семеновича, — поддержала тост Полина, — и в его лице за служителей муз — за тех, кто дарит людям красоту.
Когда наступила пауза, Ромашко, давно уже сидевший молча, мечтательно проговорил:
— Да. Есть счастливчики, которые это умеют. Видел я как-то дом Корбюзье в Марселе. У меня было такое ощущение, что архитектор идет рядом со мной, весь его замысел был ясен. Он — и философ, и художник, и конструктор, и все, что он хотел выразить, — все было видно.
Круглый лениво ухмыльнулся:
— Дайте нам карт-бланш, мы тоже сварганим такое, что все ахнут. Но ножки протягиваем по одежке.
— Именно. Золотые слова, — поддержал его Шуруев.
— Вот-вот. Сварганили бы, — сердито проворчал Ромашко. — Достаточно в свое время «наварганили». Вон сколько пятиэтажных скворечников по стране стоит.
— А чем они вам не нравятся? — в упор глядя на Ромашко, спросил Шуруев. — Между прочим, за эти «скворечники» некоторые наши коллеги звания лауреатов получили. А тысячи людей благодарны им за то, что из бараков переехали.
— О лауреатстве знаем, — раздался голос Сергея. — А вот насчет благодарности… Про одного из авторов этих домов говорят так: «Он тот, кого никто не любит и все живущее клянет…»