Ромашко не любил шумных сборищ, трудных и нервных споров, еле высиживал час-другой на неизбежных заседаниях и совещаниях. Не любил он мельтешить в первых рядах, редко и плохо выступал, не помнит, чтобы в молодости с кем-нибудь поссорился или просто крупно поговорил. Если какой-то вопрос затрагивал его лично, то соглашался с любой точкой зрения, лишь бы не доказывать какие-то там свои права, убеждать кого-то в чем-то.
Лопушок, прозвище, данное Мите Ромашко еще в школе, ходило за ним постоянно до вполне зрелых лет. Потом, когда его кудри поредели, а сам он основательно округлился и пополнел, друзья окрестили его Пончиком. Эти прозвища были проявлением дружеского отношения окружающих к Ромашко. И в школе, и в институте, и потом на работе — всегда и везде над ним подшучивали, подсмеивались, но беззлобно, не обидно. Его любили все или почти все за неизменное добродушие, покладистость характера.
К Стрижову Дмитрий Иванович всегда относился как к старшему, хотя разница в возрасте была невелика. В трудные минуты он прибегал к его совету, помощи. Тот его ругал за вялость, бесхребетность и прочие пороки, но чем мог помогал. Даже в женитьбу Пончика Стрижову пришлось вмешиваться.
Эту историю часто вспоминала жена Ромашко Лариса.
«Приходит Митя как-то к нам в общежитие пединститута. Мнется, жмется, мямлит что-то не очень членораздельное. А девчонки давно приметили, что когда он меня видит, то в лице меняется, заикаться начинает. Спрашиваю я его:
— Ты что, Митя, зачем пришел?
— К тебе пришел, — чуть слышно отвечает он.
— А зачем?
— Да понимаешь, Колька Чугунов прямо-таки с глузу съехал. Заниматься бросил, не ест и не пьет. Доходит парень.
— Почему доходит-то? Что стряслось с ним?
— Да как же, по тебе сохнет. Зашла бы ты к нам, успокоила парня. Сорвется ведь на сессии, обязательно сорвется.
— Значит, ты по его поручению каждый вечер около наших окон шастаешь?
— Нет, почему по поручению. Я сам. Может, думаю, увижу.
— И долго ходить собираешься?
— Не знаю. Как ты.
— А как с Колькой Чугуновым быть?
— Да, это проблема. Жалко парня, сорвется.
— Это был, — смеясь заканчивала обычно рассказ Лариса о своем муже, — наверное, первый и последний случай, когда Митя свои интересы поставил на первый план. Но и то, если бы не Стрижов, не решился бы Ромашко на этот подвиг. Рассказал ему Митя о своих терзаниях. Стрижов, чертыхаясь, кляня его последними словами, потащил нас в загс, свел, одним словом. А с распределением что вышло? Приходит вечером Митя домой убитый, расстроенный.
— Что, — говорю, — случилось?
— Да, понимаешь, в Приозерск некому ехать. У Нади Кириенко замужество подвернулось, у Феди Чесночка мамаша при смерти. В дирекции целый переполох.
— Ну так что, может, поедем? — спрашиваю я.
Он так и вскочил от радости.
— Правильно, — говорит, — давай поедем. В Москву мы с тобой всегда вернемся. Поработаем в Приозерске год-два — и с опытом в столицу.
В столицу мы, правда, так и не вернулись, присохли к Приозерску. Но ничего, не жалуемся. Только Митя долго сокрушался от того, что подшутили над ним. Замужество у Нади Кириенко состоялось лишь через два года. Мамаша у Феди Чесночка тогда не могла находиться при смерти, так как почила в бозе за пять лет до этого».
Ромашко, занятый какими-то чертежами, услышав, что рассказывает Лариса своим подругам, упрекнул ее:
— Зачем ты, Ларка, только такие, невыгодные для меня, сюжеты вспоминаешь? А себя да еще Стрижова этакими херувимами выставляешь. Может, расскажешь, как я однажды ушел от тебя?
Лариса рассмеялась.
— Было дело. Из песни слов не выкинешь. Только убежал-то ты опять-таки к Анатолию Федоровичу.
— Ох, действительно. Ведь я же у Стрижовых от тебя скрывался.
…Как-то поздно вечером Ромашко ворвался к Стрижову в состоянии крайнего возбуждения. Этот всегда тихий и робкий увалень был разъярен. Не говоря ни слова, ринулся к домашней аптечке, выпил какое-то лекарство, осушил стакан уже остывшего чая и все никак не мог прийти в себя.
— Может, ты все-таки объяснишь, что с тобой стряслось? — спросил Стрижов.
— Хотите знать? Пожалуйста. Могу ли я сесть на этот диван?
— Конечно. Можешь даже лечь, если очень хочется.
— А Полина?
— Что Полина? Прежде всего, ее нет, она в отъезде. А если бы и была, то что за беда? В общем, садись или ложись — как тебе заблагорассудится.
Ромашко, удобно устроившись на диване, проговорил:
— Имейте в виду, Анатолий Федорович, что я к вам надолго.