Я наполнил им целый вьюк. Его формула держалась в секрете, как и вся алхимия, но я был уверен, что однажды обязательно открою ее. И, сидя у слухового окна на чердаке, где я тогда жил и занимался, я мечтал о том, как напишу с ним такие картины, что мои соученики и даже сам Бенчи[4] и маэстро Андреа,[5] в то время пользовавшиеся большой славой, останутся ни с чем.
Вы знаете, как завистливы и ревнивы наши коллеги, но мне наплевать на это, я иду своей дорогой, и мне не нравится слышать всякую болтовню. Поэтому я и приехал в Милан, в котором не было этого хамства, пока им правил Лудовико.[6]
Я продолжал свои попытки любым способом заинтересовать Фирмино и открыл ему, что я исследую возможность изображать предметы с помощью красок, сделанных из пигментов, которые получены из самих предметов.
Понимаете?
Растереть травинки в пасту, которой потом написать луга, хотя бы на дальнем плане, замешать кашицу из шерстяных волокон, чтобы изобразить ткань, и так далее. Если писать так «натурально», то получится натурально настолько, насколько вообще возможно.
В.: Я бы хотел попробовать.
Не перебивай. Фирмино меня спрашивает: а как быть с мясом?
Даже с мясом можно это проделать, высушить его и просолить, мясо мыши, или кошки, или собаки.
Но мясо животного не может стать человеческим, и всякая мертвая плоть не похожа на живую, и я думаю, что ты спятил, или что ты просто дурак, или что ты смеешься надо мной, — сказал Фирмино. По правде сказать, я придумал эту теорию на ходу.
В.: Но о ней стоит поразмыслить. Мне кажется…
С.: Рисуй-ка лучше как положено, как Господь нам велит.
А.: Расскажите скорее, учитель, использовали ли вы клей Гамелена и действительно ли он творит чудеса?
От него одна грязь.
И тем не менее, сохраняя серьезный вид, я ответил Фирмино, что, даже если эта теория, в которую я верю, и ошибочна, я все равно своими опытами вношу вклад в дело науки.
Но что общего у живописи и науки?
Как раз этого вопроса я и ждал. «Обе, находясь в тесной связи друг с другом, приводят от опыта к знанию. Я настаиваю на том, что живопись — естественная наука, дорогой мой Фирмино, она самый могучий инструмент для постижения истины…» Тут он оборвал меня на полуслове:
Оставим это, у меня вовсе нет желания слушать твою ученую болтовню. Нахальный школяр, если ты хочешь и дальше ехать с нами, то закрой рот, потому что ты мешаешь моему учителю размышлять о серьезных вещах.
С.: Какой хам! Я бы дальше с ними не поехал.
Шел дождь, и было темно. Я боялся, что его наставник сейчас усугубит оскорбления каким-нибудь ругательством или криком и тогда меня точно прогонят, но он, вероятно из-за жестокой боли в животе, не обращал ни на что внимания.
Я, понизив голос, извинился перед Фирмино и сказал, что не хотел его раздражать, что я всего-навсего рассчитывал развлечь его и себя беседой, чтобы развеять скуку, пока мы едем, так как мы не имели возможности даже разглядывать окрестности.
Извини меня за любопытство, но скажи мне, кто этот человек, который едет вместе с тобой и которого ты называешь «маэстро». Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что он болен.
Фирмино заговорил шепотом.
Это человек особенного таланта.
Хорошо, а как его зовут?
Франсуа Вийон.[7]
Никогда не слышал это имя.
Потому что ты невежда, а он великий поэт.
С.: Мы тоже его не знаем.
Я лишь обыкновенный художник, Фирмино, — сказал я с наигранной скромностью, чтобы выведать что-нибудь еще, — простой ремесленник, и к тому же чужестранец. Ты сказал, что он поэт? Это первый поэт, встретившийся на моем пути. Извини, но я думал, что поэты обычно живут на широкую ногу и путешествуют на лошади, на настоящей лошади, а иногда и в собственном экипаже. Я знаю, что в моей стране у поэтов всегда есть деньги, и они ходят в нарядных одеждах, и все это они получают за свои стихи, но, может быть, здесь все иначе.
Фирмино спокойно заметил мне, что хотя я трещу без умолку, но совершенно ничего не смыслю. Разве мне неизвестно, что существованием правит Фортуна? И что иногда справедливость и удача ходят разными дорогами?
Возможно, ты прав. (Слушайте меня внимательно, чтобы потом не переспрашивать.) Однако все же всегда необходимо ее испытывать, противоречить тому, что ты называешь Фортуной, или Судьбой, или Роком и что я бы назвал — если ты позволишь — Провидением.
Друг мой, о человеке, который сейчас предстал перед тобой в таком плачевном состоянии, никак нельзя сказать, что он плывет по течению, как утопленник по реке.
Он как-никак Мэтр Искусств в Сорбонне.
А.: Это Парижский университет.
Честно признаться, я почувствовал укол зависти и восхищение. Мой осел замедлил шаг, а мой интерес к этому человеку только возрастал.
Фирмино объяснил мне, что, в отличие от других поэтов, Франсуа не пресмыкается перед хозяином, который платит. Он предпочел жить свободно и честно, в добре и во зле, в справедливости и жестокости, и даже в грехе и пороке, и, послушайте меня, из этого существования он извлекает материал для своих стихов. Они подлинны и правдивы, как ни у одного из поэтов в этом мире.
Его речь убедительна и очень интересна, но я перебиваю его и говорю, что я тоже считаю все в мире прекрасным и что неправильно делать различие на достойные и недостойные предметы.
А.: Все, что природа делает доступным нашему глазу, может быть изображено, не так ли, учитель?
Браво! Но Фирмино сказал совсем другое. Ты ограничиваешься только тем, что тебе случается наблюдать, как зрителю в театре или прохожему, в то время как мой наставник проникает в суть вещей, и живет ими, и претворяет их в искусство, и воплощается в нем сам. Для него нет препятствий.
Как вам это? Впечатляет?
С.: Конечно, но…
В.: Трудно сказать, нужно поразмыслить об этом.
А.: Нет, я полагаю, что не следует смешивать жизнь и искусство. Оно может помутнеть, испачкаться. Глаз не видит того, что находится к нему очень близко.
Я тоже так думаю. Поэтому, подумав над его словами, я спросил Фирмино, чего достиг его учитель таким путем.
Он проник в глубины преисподней и даже глубже, — ответил тот. Потом помолчал и добавил: На твоем месте я бы перекрестился.
Я не осмеливался продолжать расспросы после таких устрашающих намеков и вернулся к тому, с чего начался разговор, то есть к самому поэту. Он был у меня перед глазами, а когда я вижу то, о чем рассуждаю, это всегда придает мне уверенности.
Итак, это был поэт. Один из тех напыщенных и велеречивых субъектов, которые забавляются тем, что соединяют слова изощренными рифмами, строя вычурные фразы, фаршируя их глупыми и избитыми идеями и добавляя ко всему этому бессчетное количество абсурдных метафор. Но все это я только подумал, а вслух спросил, куда они едут.
Мы направляемся в Невер, в Бургундию,[8] — ответил Фирмино.
А разве Бургундия сейчас не воюет с войсками Лудовика?
Именно поэтому нам туда и нужно, мы хотим развеяться. Во Франции мыслящему человеку нечем дышать, ты должен был бы это знать.
Мне это и в голову никогда не приходило, и тем более я никогда не думал, что легким мыслящих людей нужен какой-то особый воздух. Политика не мой конек; я люблю науку; тот, в ком живет дух исследователя, должен держаться подальше от этих дрязг. Поэтому знаете, что я сказал Фирмино? Что я предоставляю заниматься управлением тем, кто считает, что должен, может или умеет это делать, а что до меня, то, если власть мне не по душе, я снимаюсь с места и отправляюсь в другие края.