- Как видите, я не ошибся, назвав его неплохим фармакологом: аква тофана весьма сложен в изготовлении.
- Вы шутите, но мне не до смеха! Хорошо хоть, что отравителя задержали, и начальник стражи, правда, обещал допросить его с пристрастием. Хотели взять и беглого монаха, но он успел улизнуть. Но что делать мне? Кто скажет, где сейчас письмо!
- Полагаю, валяется где-то под окнами. Ветер его понес, но ливень мгновенно прибил к земле, не дав улететь далеко. Идемте.
После грозы воздух был настолько свеж и напоен благоуханиями, что его хотелось пить. Монтепульчано, вымытый ливнем, сиял, как новый дукат. Щедрое солнце, уже клонящееся к закату, окрасило в золотой цвет высыхающие лужи. Растущие под окнами кусты шиповника изрядно пострадали от тяжелых капель, но на смену убитым стихией цветкам уже поднимались новые бутоны, и пчелы с упоением кружили над ними.
- Как мудра природа и как неразумны мы, люди, - со вздохом и затаенным страданием тихо сказал Леонардо, как произносят мысль, не выдуманную, но выжитую, оплаченную тяжкими опытом.
Под одним из кустов шиповника валялся размякший, слипшйися комок бумаги, украшенный тяжелыми печатями. При его виде из горла Никколо Макиавелли вырвался невольный крик.
- Это оно!
- Использовать письмо по назначению теперь невозможно, - заметил Леонардо, - но его остатков достаточно, чтобы вернуться во Флоренцию и оправдаться перед магистратом. И, главное, оно не попало в руки Чезаре Борджиа.
- Но кто его выбросил?
- Вы. Письмо никто не крал.
Макиавелли был уверен, что ослышался, но Леонардо повторил:
- Письмо не украли: вы выронили его случайно, а ветер подхватил. Я полагаю, дело было так: перед началом грозы вы сидели в глубокой задумчивости с письмом в руках. Из состояния задумчивости вас вывел порыв ветра, сорвавший ставень. Вы бросились к окну с письмом в руках, на миг забыв о нем -- такое случается с людьми, склонными погружаться в свои мысли. Ветру хватило мгновения, чтобы вырвать письмо из ваших пальцев. Но вы не заметили этого: ваше внимание отвлекло зрелище потока дождевой воды, заливавшей кровать. Вы бросились прочь из комнаты, не желая ночевать в мокрой постели, а когда вернулись и вспомнили о письме, то были уверены, что положили его в ларец. И, не обнаружив его там, впали в отчаяние.
- Нет, - замотал головой Макиавелли, - я не старик и не рамолик! Со мной никогда не случалось ничего подобного! Да, я мог забыть какую-то случайную, мелкую вещь - перчатки, перо, что-то маловажное, но не письмо, от которого зависят судьбы Италии!
- Но ведь вы думаете иначе.
Глаза Леонардо - серо-голубые, очень глубокие - внезапно посветлели и загорелись, точно в глубине их зажглись неведомые солнца, и это сияние породило в душе Макиавелли тревогу. Он не верил ни в чародеев, ни в мистику, но в да Винчи было что-то, резко отличающее его от других смертных. Эти глаза словно читали в его душе...
- Вы - дипломат - верите не в силу оборонительных или наступательных союзов, а в силу меча, и ваш герой - не городское собрание, а самовластный правитель, истинный il principe. Вы верите, что только государь, храбрый, как лев, и хитрый, как лисица, сможет изгнать чужеземных захватчиков и объединить Италию. Вы не хотели везти письмо, сеньор Никколо, не правда ли?
Макиавелли на миг опустил голову, как нашаливший школьник, но снова поднял ее и взглянул Леонардо прямо в глаза.
- Каковы бы ни были мои взгляды ученого, они не могли повлиять на выполнение моих обязанностей. А вы чуть ли не обвиняете меня в том, что я под влиянием своих теорий сознательно выбросил письмо!
- О нет, не сознательно! Я давно размышляю над тем, что душа человека - вопреки тому, чему учит нас церковь - не едина, что в ней есть часть, управляемая разумом, подобная светлому дню, и есть иная, ночная часть, руководимая темными и неясными побуждениями, в которых человек не признается сам себе. Ваша дневная часть искренне желала доставить письмо по назначению, а ночная предпочла не заметить, что оно улетело за окошко. Но я никак не могу оформить эти мысли в стройную теорию... Быть может, это удастся мыслителям будущего?
- Вы удивительный человек, мессер Леонардо! - покачал головой Макиавелли. - Не знаю, чего в вас больше - мудрости или наивности. Ну какая двойная душа? Да и как можно изучать душу - незримую, недосягаемую?
- Наивны вы, сеньор Никколо, полагая, что ваше сочинение, исполненное высокой мудрости, простят вам те, кому вы его предназначаете - государи и правители. Вы первый за всю историю человеческой мысли дерзаете писать о политике такой, какая она есть - и вас же обвинят в ее аморальности. Ах, сеньор Никколо, ваши помыслы исполнены возвышенного патриотизма, но потомки вас не поймут.
***
... Флоренции и Венеции так и не удалось договориться о совместных действиях: две самые могущественные республики отказались объединить свои силы против Чезаре Борджиа и поддержать заговор Маджоне. Но то, что не сделал меч, сделало коварство: 6 августа 1503 папа римский Александр
VI
Борджиа принял свою смерть из кубка с ядом. Чезаре Борджиа выжил, но, утратив папское покровительство и поддержку короля Франции, из завоевателя превратился в узника. Он бежал во Наварру, где через 4 года был убит в случайной стычке.
Никколо Макиавелли дописал свою книгу "Государь", заслужив на долгие столетия репутацию чудовищного имморалиста. Лишь в
XX
веке его имя было реабилитировано, и ныне мы чтим секретаря Флорентийской республики как основателя практической политологии.
Леонардо да Винчи, записав в зашифрованном виде свои мысли о дневной и ночной душе, более не возвращался к этому предмету. Его записи затерялись во тьме веков, и в начале
XX
века Зигмунд Фрейд развил свое учение о сознательном и бессознательном, ничего не зная о прозрениях да Винчи, опередившего в этом (как и во многом другом) свое время.
Италия была провозглашена единым государством в начале 1861 г., а реально стала им в 1870 г., после свержения светской власти пап. И доныне перед памятниками Джузеппе Гарибальди в итальянских городах лежат живые цветы - дань благодарности итальянского народа тому, кто поставил последнюю точку в истории раздробленности и междуусобиц.
Отвертка. Ее изобретение относят к XVII веку, но мы позволили себе перенести его на сто лет ранее.
Ешьте, пейте, после смерти нет никакого наслаждения! (лат.).