Несмотря на раннее время года трава была уже по пояс; в атмосфере чувствовалась какая-то влажность, и сильный запах от полевых цветов ударил в голову. Проехав версты две по прямому направлению, мы взяли влево и перед глазами нашими открылся на самом берегу реки небольшой аул, раскинутый по косогору. Положение его было необыкновенно живописно: он весь казался в зелени, как будто вырос из земли вместе с деревьями; почти возле каждой сакли находился фруктовый сад, все было в цвету тогда, огромные ветвистые чинары красовались отдельно на небольших площадках, под тень их собирались праздные жители подышать вечерним воздухом. Со стороны, обращенной к нам, был выкопан довольно широкий ров, в виду защиты от нападений соседей и весь аул был обнесен земляным валом на подобие бруствера. В середине по въезде находились широкие дубовые ворота; днем их обыкновенно оставляли открытыми, но на ночь всегда запирали и приставляли надежный караул. Переехав через мост, мы направились немного влево, по узкой и извилистой улице. Гуаша стояла на пороге сакли в то время, как мы подъехали. Долгорукий ловко соскочил с коня и, бросив поводья на шею своему вороному, подошел к ней.
— «Вот, Гуаша, я привез к тебе еще нового братца», — сказал он смеясь и указывая на меня[157], — «прошу полюбить его».
Она внимательным взглядом осмотрела меня с ног до головы, как бы стараясь припомнить, не видала ли меня где прежде, но удостоверясь, что лицо мое ей совершенно незнакомо, весело улыбнулась и сделала нам всем знак рукой, чтобы мы следовали за ней в саклю.
Опишу здесь первое впечатление, которое она произвела на меня; говорят, что оно бывает всегда самое верное. Судя по росту и по гибкости ее стана, эта была молодая девушка; по отсутствию же форм и в особенности по выражению лица совершенный ребенок; что-то детское, что-то не оконченное было в этих узких плечах, в этой плоской, еще неналившейся груди, которая была стянута серебряными застежками…[158]
Герзель-аул
Июньский день… Печет равнину
Палящий зной. Ни ветерка
Не слышно в воздухе. В долину
Спускаясь с гор, идут войска
За ними тянется дорогой
Отрядный подвижной обоз;
Испуган утренней тревогой,
Табун сорвался диких коз,
Редеют выстрелы пехоты,
Заметно стал слабеть огонь.
Вот на курган бегут две роты,
Команда слышится «На конь», —
А солнце жжет, как будто пламень
Казаки тронулись ходой,
Стучат орудия об камень;
Спускаясь страшной крутизной,
Скрипят арбы и слышны крики
В лесу погонщиков скота;
Все звуки как-то странны, дики,
Везде движенье, суета!
Картина полная разгула
Бродящей жизни и войны;
Идут к стенам Гарзель-аула
Войска на отдых из Чечни.
Подъехал генерал отрядный,
За ним вся свита и конвой;
Народ не важный, не нарядный,
А наш кавказский боевой.
Один — в папахе и черкеске,
Другой — в военном сюртуке;
Вот переводчик в красной феске,
За ним мулла в архалуке.
Через плечо надета шашка,
Все подпоясаны ремнем,
Башлык и бурка за седлом;
Вот у того в крови рубашка,
Другой с подвязанным лицом;
На всех есть призраки живые,
Что были в деле и в огне,
Черны от похора иные,
С рассвета каждый на коне.
Совсем замолкла перестрелка,
Из лесу вышел арьергард;
Тотчас раздалася свирелка,
И в синей бурке новый бард
Запел про подвоги Куринцев,
Про удаль славных Гребенцов,
Как мы живьем брали Тавлинцев,
Как Граббе любит молодцев…
За ним все песенники хором,
Под звуки бубна залились, —
А мы покаместь разговором
Между собою занялись.
«Кто нынче ранен? ты не слышал?»
«Убитых трое, говорят» —
Представь! я ехал в арьергард;
Там было жарко, будто в бане,
Ходили много раз в штыки…
Все наседают. На кургане
Вот ставят пушки казаки,
Я был верхом, куда мне деться?
А вижу, плохо, угостят,
157
Всех офицеров, которые обыкновенно приезжали с Долгоруким, она называла братьями. —