Конституции всегда принимаются более или менее идеализированные. «Времянки» строятся в соответствии с требованиями реального положения дел. И оказываются долговечнее.
Через несколько недель, на Рождество 1793 года (5 нивоза), Робеспьер в своей речи развивает философию диктатуры — первая философия диктатуры в новейшее время. Само собой разумеется, что для Робеспьера диктатура — мера временная, вообще говоря, нежелательная, но… необходимая.
А тем временем раскручивается маховик казней.
16 октября была казнена Мария Антуанетта. А через пару дней пришло известие о победе при Ваттиньи. Народ доволен: ясно, что всему вредили изменники, а теперь, при терроре, их приструнили и дела пошли на лад.
За королевой на эшафот следуют жирондисты. Казнен Мальзерб, тот министр Людовика XVI, который 20 лет назад старался (не вполне удачно) помочь молодому Мирабо. Во время процесса короля он сам вызвался защищать его на суде. Король сказал ему: «Вы не спасете меня и погубите себя». Так оно и случилось. Отправляясь на гильотину, во дворе тюрьмы он споткнулся о камень и посетовал: «Дурное предзнаменование. Римлянин на моем месте вернулся бы».
15 ноября казнен Гушар, победитель англичан при Гондохуте, первый генерал из плебеев, обвинение — снисходительность по отношению к врагу. А через полгода будет принят декрет: англичан и ганноверцев, как военных преступников, не брать в плен.
К концу 1793 года дисциплина в армии восстановлена и ликвидировано местное самоуправление, тогда-то Бийо-Варенн развивает свою «теорию рычагов». Окончательный перелом происходит весной 1794 года, когда терпят поражение и отправляются на эшафот две группы: эбертисты и дантонисты.
Когда Дантона и его друзей везли на гильотину, телега проезжала мимо дома Робеспьера. «Робеспьер, — громовым голосом крикнул Дантон, — ты последуешь за мной!» Народ быстро превратил это страшное предсказание в стишок. Я не стану пытаться перевести его стихами, но смысл следующий: Дантон, Демулен и д'Эглантин явились к берегу Стикса, они платят Харону за переезд. Харон — «честный гражданин» и возвращает им сдачу. «Не надо, — говорит ему Дантон, — оставь себе эти деньги в счет переезда для Робеспьера и Сен-Жюста».
Но пока победа Комитета полная. Казнь эбертистов означала, что Парижская коммуна больше не угрожает Конвенту, длившийся полтора года спор между верховной властью Франции и верховной властью Парижа решен в пользу Франции.
Казнь Дантона показала, что в Конвенте больше нет никого, кто мог бы равняться авторитетом с Робеспьером, и что любой депутат Конвента отныне может быть арестован простым решением Комитетов (конечно, такое решение должен утвердить Конвент, но он уже не посмеет возражать).
Вслед за победой над внутренним врагом следует победа над внешним: битва при Флерюсе 26 июня (8 мессидора) обозначила перелом в ходе войны. Франция фактически покончила с иностранным вторжением и, в свою очередь, переносит войну на чужую территорию.
22
А незадолго до этого происходит высший триумф Робеспьера — день 20 прериаля.
Вплоть до 1789 года Франция была католической страной, в которой, впрочем, хорошим тоном считалось быть вольнодумцем и не верить в Бога. В годы революции католицизм оказался преследуемой религией, началась кампания дехристианизации (ее проводниками были, между прочим, эбертисты). Покончив с ними, Комитеты нанесли сильный удар по атеизму. Сам Робеспьер всегда считал, что народу нужна вера в Высшее Существо, и утверждал (кажется, искренне), что дехристианизация — это хитрый заговор иностранных агентов. Он предложил Конвенту принять своего рода Никейский символ: «Французский народ признает Верховное Существо и бессмертие души». И мигом высшего торжества стал для него день 20 прериаля (8 июня), когда он во главе Конвента явился на праздник Верховного Существа.
Накануне Конвент во второй раз избрал Робеспьера своим председателем (вторичное избрание не запрещалось, но не практиковалось) — специально для того, чтобы он мог быть на этом празднестве первым лицом.
Для XVIII века, названного Веком Просвещения, было аксиомой, что христианство — это пережиток средневековья, придуманный хитрыми попами для своей выгоды. Искренне верующих было, по крайней мере, на первый взгляд, очень мало; за несколько лет до Революции король, бракуя одного из кандидатов на должность Парижского архиепископа, жаловался: «Ну, надо же все-таки, чтобы хоть Парижский архиепископ немного верил в Бога». Предполагалось, что религия имеет чисто прикладное значение: простому народу надо верить в Божью кару, чтобы он сидел смирно и не бунтовал.