Вечером я несколько раз прогулялась по вагону (без поползновений исполнять мазурку) и даже, к большому удивлению проводника, постояла в тамбуре, который у нас в России принято старомодно именовать «сенями».
Я надеялась, что Штюрмер клюнет на живца, но, увы, пока приманка в моем лице не производила на немецкого агента должного впечатления.
На следующий день за вагонным окном уже мелькали перелески и серые хатки Польши. Впрочем, польские городки отличались столь затейливой западной архитектурой, а девицы, выходившие прогуляться по станционным платформам даже в самых небольших местечках, все поголовно были одеты в модные шляпки и какие-то совершенно парижские суконные жакеты (ну может быть, не чисто парижские, а парижсколодзинские, не важно), да и в самом воздухе уже разливалось нечто европейское, подсказывающее — граница все ближе и ближе…
Вот и Варшава осталась позади. Стоя у окна в вагонном коридоре, я слушала мирное перестукивание колес поезда, рассматривала уплывавшие назад варшавские пригороды, словно окрашенные темной охрой, и грустно думала, что выманить Штайнера из купе так и не удастся.
— Мадам, позвольте мне еще раз принести извинения по поводу своего поведения на московском вокзале, — раздался голос у меня за спиной. — Эта вокзальная суета, нервозность, толчея… Вы должны меня простить!
Штайнер все-таки выполз из своей норы. Ну что ж, на ловца и зверь, как говорится.
Я улыбнулась самой любезной из арсенала моих улыбок. Только бы расчет Легонтова оправдался!
— Разрешите представиться — Густав Штайнер, коммерсант.
Коммерсант? Понятно. Торговля ворованными изобретениями оптом и в розницу… Называя в ответ свое имя, я с интересом разглядывала господина коммерсанта, пытаясь замаскировать любопытство кокетливыми взглядами.
Пожалуй, если бы наша компания борцов за государственные интересы России к этому времени не догадалась, что Штайнер, прикрывшись бинтами и пластырями, изображал Крюднера, мне самой сейчас никак не пришло бы это в голову. Сравнительно молодой мужчина, лет тридцати, с каким-то неопределенным, словно ускользающим лицом, не лишенным, впрочем, миловидности — в нем не было ничего от того немолодого, усталого, перебинтованного человека с тяжелым характером, которого мне представили в качестве Крюднера. Видимо, господин коммерсант к тому же еще и неплохой актер…
Вот разве что голос его немного выдавал — интонации и характерный акцент казались мне знакомыми с прошлой встречи.
Штайнер со своей стороны тоже весьма внимательно изучал меня, пытаясь выдать свою пытливость за обычный мужской интерес.
— Простите мою дерзость, но у вас необыкновенно красивые глаза, — рискнул он отвесить мне тяжеловесный комплимент.
Я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему: «О, да, особенно правый — он у меня слегка подслеповат!» или еще какую-нибудь нахальную глупость, которые всегда напрашиваются на язык в ответ на банальности. Но в данном случае мне следовало казаться польщенной.
К счастью, в юности я увлекалась любительским театром и даже если и уступала Штайнеру в актерском мастерстве, то все же знала, что такое театральные этюды по системе Станиславского. Что наша жизнь? Игра…
Поезд уже дополз до Вержболово, где проходила российско-германская граница, и появившиеся в вагоне пограничники, гремя шпорами, прошли по коридору, обращаясь к пассажирам с просьбой занять свои места и приготовить документы, а мне так и не удалось вытащить Штайнера из вагона, чтобы предоставить Легонтову возможность проникнуть в купе нашего коммерсанта.
В пограничном пункте пассажиров переводили из одного состава в другой — дальше от Эйдкунена вместо широкой русской железнодорожной колеи шел узкий европейский путь.
Мы со Штайнером шествовали к нашему вагону уже рядышком, как добрые друзья, и обменивались на ходу шутками и любезностями. Боковым зрением я пыталась углядеть господина Легонтова, но Александр Матвеевич совершенно затерялся в толпе пассажиров.
Штайнер проявлял недюжинное любопытство к моей скромной персоне, задавая мне массу вопросов о том и о сем. Я весьма живо поддерживала беседу, хотя приходилось быть чрезвычайно осторожной и контролировать каждое сказанное слово, как будто я шла по топкой трясине и все время выбирала, куда бы ступить.
Еще в начале разговора я отрекомендовалась Штайнеру как активная деятельница российской Лиги борьбы за права женщин, путешествующая с целью установления контактов в родственных феминистских организациях европейских стран (по-моему, вполне приемлемый повод для поездки в Берлин, не хуже любого другого). Но господину коммерсанту явно хотелось получить более подробную информацию.
— Мне ваше лицо сразу показалось знакомым, — говорил Штайнер, любезно ведя меня под локоток к вагону, стоящему с немецкой стороны границы. — Ваши фотографии часто появляются в московских газетах… Например, «Московский листок» не пропускает ни одного конгресса, съезда или иного крупного собрания, организованного дамскими комитетами, и готов признаться, это более увлекательное чтение, чем заметки о дурно вымощенных мостовых, вновь разбиваемых скверах и визитах высокопоставленных особ из иностранных держав…
— Признаться, я редко открываю «Московский листок», хотя не спорю, возможно, это увлекательнейшее чтение. Но на любителя. (Сейчас я уведу разговор подальше от моихdent) Корреспонденты «Листка» слишком увлекаются историями про дам, которые травятся, положив голову в газовую духовку. Вероятно, это весьма современный и широко популярный способ уйти из жизни, но невольно задумаешься — а как же выходят из трудного положения женщины, живущие в старых домах с дровяными плитами? О самосожжениях в «Листке» как-то совсем не пишут…
— Этим отставшим от прогресса бедняжкам остается одно — смириться. Это, кстати, разумнее. А вы, Елена Сергеевна, оказываете помощь женщинам, попавшим в тяжелое положение? Ваша Лига или лично вы?
(Понятно, он хочет навести меня на разговор о Лидии — ему ведь известно, что недавно я металась по Москве в ее поисках и была на фирме Крюднера. Что ж, нет смысла отрицать очевидное. Но никакими новостями Штайнер от меня не разживется, может даже и не рассчитывать!)
— Без сомнения, помощь нашим сестрам, брошенным жестокой судьбой в пучину отчаяния (каково сказано — как раз в немецком вкусе!), — это священный долг каждой феминистки. Я лично не ограничиваюсь мелкими благотворительными взносами. Помощь должна быть действенной. Я содержу пансион для молодых интеллигентных тружениц, в котором для них созданы прекрасные бытовые условия и имеется возможность для самообразования…
Поезд уже полз по Германии, за окном мелькали аккуратные немецкие леса и домики с черепичными крышами, а я все мстительно читала Штайнеру лекцию о важности женского образования, чтобы наказать его за неумеренное любопытство.
Лживый Штайнер, делая вид, что безумно заинтересован темой нашей беседы, предложил продолжить разговор в ресторане. У меня внутри заиграла музыка, причем не какое-нибудь жалкое фортепьяно, а настоящий духовой оркестр с литаврами. Ура, ура, гип-гип ура! Я справилась, справилась, мне удалось с честью выполнить задание Легонтова!
Ну теперь-то Штайнер не вырвется из моих рук и будет сидеть за столиком ресторана, пока не узнает все о пансионе и о каждой его жиличке!
Никогда еще вид вагона-ресторана не доставлял мне столько радости. И столики с белоснежными скатертями, и свернутые в конус салфетки возле каждого прибора, и прозрачное стекло бутылок с минеральной водой — все настраивало меня на самый торжественный лад.
Теперь нужно подольше говорить и помедленнее есть, и у Легонтова будет достаточно времени, чтобы "проникнуть в купе зловредного Штайнера и поискать там патентную документацию. Даже если есть один шанс из тысячи, что Александр Матвеевич обнаружит эти бумаги, мы обязаны им воспользоваться. А мне сдается, что шансов намного больше.