И прежде чем ответить, беглец перевёл взгляд на людей, набившихся в студию и молча стоявших за камерами у противоположной стены, будто пытался кого-то рассмотреть среди них, но яркий свет бил в глаза и ничего было не разобрать. И человек рядом отдавал последние распоряжения:
— Всех лишних попрошу выйти из студии, от вас только интершум и никакого интима! — Но студийный народ не шелохнулся, только понимающе примолк.
— Ну, что, начнём шокировать? Готовы? — уже жёстче спросил тот же голос.
— Да, — хрипло выдохнул он и придвинулся к микрофону.
Через несколько месяцев вечером его неожиданно выдернули из камеры и повели, ничего не объясняя, длинными коридорами. Он отнёсся к этому спокойно, голова была занята другим: никак не складывался простенький абзац в тексте. Формулировки получались расплывчатыми, а хотелось отточенности и афористичности. Он уже вошёл во вкус построения словесных конструкций, что сродни животворящему акту, и теперь не хотел прерываться на постороннее и чуждое.
И только у кабинета начальника следственного изолятора удивился: что за срочность в такой час, да слегка обеспокоили гражданские лица, что немо сидели на стульях вдоль стен. Полковник был мрачен, торжественен: «Сейчас вас доставят…» — замялся он. — «Меня что…» — «Да, да! К нам, надеюсь, претензий нет?» И он, как опытный заключённый, ответил: нет, нет, никаких претензий. Его тут же попросили что-то подписать, он сделал это механически и спрашивать «зачем, почему» не стал. Полковник кивнул головой, и его тотчас вывели.
Машина была обычной «газелью» без всяких металлических стаканов, не было и наручников, только с боков его тесно прижали двое служивых в масках. Он и этому не удивился, и только мелькнула мысль: как же вещи, книги? Но особенно не напрягался и, прикрыв глаза, снова вернулся к прерванной смысловой работе. И проявил некоторое любопытство лишь, когда машина притормозила у высоких ворот, и приготовился к долгому ожиданию и проверке. А машина, молниеносно миновав охрану и немного попетляв, снова остановилась, но где? В свете фар из темноты выступали только стволы деревьев: секретная тюрьма за городом?
— Вы свободны! — сказал кто-то с передних кресел и протянул ему тонкую папочку и какой-то пакет.
«Свободен? Что за шутки?» — не поверил он. И, только выбравшись из машины, понял: привезли к дому, его дому. Он возвышался рядом, тёмный и безучастный, неярко светились только два верхних окна. И в тишине было слышно, как падали редкие капли с крыши. Оттепель! Он сделал несколько шагов и растерянно остановился. Машина за спиной тоже медлила, будто ждала, не запросится ли узник обратно. Потом он долго помнил эту свою нерешительность: автобус уехал, а он всё стоял у двери и не мог нажать на белую кнопку. Как он явится вот так, без предупреждения?
Нажимать кнопку не пришлось, в холле неожиданно зажёгся свет, дверь будто сама собой открылась, и на пороге встал человек в тёмной униформе. Тут же появилась какая-то женщина и прошелестела: проходите, проходите. В доме было тихо, ничего не стукнуло, не звякнуло, никто не сбежал по лестнице, не кинулся на шею… Он стоял посреди холла в своём нелепом пальто и стариковских ботинках и не знал, что делать дальше. И, вздохнув, оглянулся в поисках телефона: помнится, должен стоять где-то здесь. Аппарат был на месте, и он, нажав несколько кнопок, только и смог сказать отцу: «Приезжайте, я дома».
И ещё минуту стоял, держа руку на телефоне, когда почувствовал за спиной шорох и обернулся, и увидел Лину. В какой-то косыночке, с кулачками у рта, она непонимающе смотрела на него и молчала. Надо было успокоить: «Не бойся, я не сбежал — отпустили», но выговорилось лишь: «Извини!» Только обнять и прижать к себе, тюремному, так и не решился. Нельзя заставать женщину врасплох, даже, если это собственная жена. А всё из-за того, что кому-то там не хотелось ажиотажа вокруг его освобождения, но и ему не нужно никакой шумихи. А когда узнал, что и Антон дома, так и вовсе отключился от всего внешнего.
И утром заново знакомился с сыновьями. Мальчики церемонно поздоровались, чинно уселись на стулья, что-то рассказывали, а он рассматривал детей и ни о чём не спрашивал. Зачем? И так хорошо. Только мальчишек хватило ненадолго, и через полчаса они привычно носились по дому и стихали, только когда пробегали вблизи взявшегося ниоткуда отца. Оказывается, папа — это не портрет за стеклом, а вот этот дяденька, что теперь будет жить с ними в одном доме. И все спрашивали: «Ты больше не уедешь, не уедешь?»