Тысячелетиями ведутся споры о теневом фоне человеческого пребывания. Обсуждается следующее: «Что мы можем сказать о том, что мы живы?» Как правило и в подавляющем своём большинстве ответ: «Быть живым — это хорошо». Более глубокомысленные типы добавляют: «В особенности, учитывая альтернативу», открывая тут каламбур и загадочный и зловещий, поскольку грозящая альтернатива немедленно подразумевается как неприятная, и, после краткого размышления, способная сделать бытность живым более приемлемой чем это могло было быть альтернативно, словно бы так называемая альтернатива вовсе не является неуклонно надвигающейся смутной неизбежностью, а есть лишь, к примеру, возможность, которая то ли может, то ли не может случиться, навроде простуды. Несмотря на скрытую зловещую претенциозность этого замечания, оно с готовностью принимается многими из числа тех, кто полагает, что быть живым — это хорошо. Эти люди находятся на одной стороне дискутирующих. На другой стороне располагается неизмеримое меньшинство дискутантов. Ответ этого меньшинства о том, что мы думаем по поводу того, чтобы быть живым, не звучит не позитивно, не уклончиво.
Это меньшинство зло посмеется над тем, что быть живым — это хорошо, процедив, что жить, это быть погружённым в кошмарный сон без надежды на пробуждение к реальному миру, или запертым в дом сумасшедшего страха, из которого никто не выходит живым, или торчать по шею в трясине ужаса, или что-то ещё. Как бы там ни было, точного, бронебойного ответа на вопрос почему те или иные люди думают по этому поводу так или иначе, на сегодня не существует. То большинство, которых мы отнесли к первой группе, составляют оптимистов, хотя они может быть и не думают о себе подобным образом, в то время как противоположная группа, составляющая неизмеримое меньшинство, может быть названа пессимистами. И эти последние знают, кто они такие. Но какая из групп находится справа — истерзанные экзистенциальностью пессимисты, или заключающие в объятия жизнь оптимисты — невозможно сказать ни сейчас, ни потом. Когда наиболее вдумчивые индивидуумы порой начинают сомневаться в ценности существования, они редко облекают свои сомнения в печатную форму, а чаще пристраиваются на улице к бесконечной череде оптимистов, где молчаливо заявляют, в более эрудированной терминологии, что «Быть живым — это хорошо». Булочник, мясник и подавляющее большинство философов все соглашаются в одном: Человеческая жизнь, хорошая штука, и мы должны продолжать существование нашего вида как можно дольше. Пытаться научить противоположную сторону иному, значит накликать на себя беду. Однако некоторые люди родились с внутренней болью о том, что быть живым — это не хорошо. И их усилия неуклонно завоевывают ряд почитателей, коль скоро такие решают запечатлеть свои мысли в философском или литературном изложении. Примечательным среди произведений подобного рода является «Последний Мессия» (1933), эссе, написанное норвежским философом и литератором Питером Весселем Цапффе (1899–1990). В этой работе, дважды переведенной на английский,{2} Цапффе объясняет, почему он видит человеческое существование как трагедию.
Прежде чем начать обсуждение объяснений Цапффе по поводу того, почему человеческая жизнь видится трагедией, может быть полезным немного поразмыслить о ряде фактов, уместность которых будет открыта далее.
Как некоторым, возможно, известно, существуют читатели, которые ценят философию и литературу пессимистического, нигилистического, или пораженческого содержания, как незаменимую для собственного существования, выражаясь в переносном смысле. Вопреки своему характеру эти люди глубоко уверены, что ничего незаменимого для их существования, буквально или в переносном смысле, не должно проникать в их жизни как будто бы по праву рождения. Они не считают, что что-то незаменимое для существования может быть заявлено как право по рождению, поскольку право по рождению, которым мы тут оперируем, есть не более чем ложь, что известно любому студенту-гуманитарию. Для тех, кто немного поразмыслил на эту тему, становится ясно, что единственным нашим правом является: поиск средств выживания для наших собственных тел, производство тел подобных нашим, и погибель от старческого разложения или смертельной травмы. При этом подразумевается, что человек вырос и достиг репродуктивного возраста, однако очевидно, что данное вовсе не является его естественным правом по рождению. Строго говоря, единственным нашим правом по рождению является право на смерть. Все другие права нам предоставлены или выдуманы, и так происходит сегодня, и так было всегда.{3}