— Я к вам, дядя Али.
Он сидел, будто не расслышал, Рахими достала шерстяную кофточку.
— Продаю.
— Почем? — лениво спросил Чопур Али.
— Пятьдесят.
— Вай-вай-вай. Кто купит за такую цену?
— Шерсть, дядя Али. Чистая английская шерсть.
— Пхе, — он протянул скрюченные пальцы, помял рукав, отбросил. — Шерсть, — проговорил, цыкая презрительно: — Я сколько угодно достану вам шерсти. Только скажите. — И помолчав, прибавил: — За тридцать, пожалуй, возьму.
— Сорок.
— Тридцать.
— Тридцать пять. Последнее слово.
Старик кивнул.
— Ай-вай-вай. Беру себе в убыток.
Рахими оглянулась:
— У меня к вам дело, дядя Али.
— Какое еще дело? — насторожился старик.
Рахими наклонилась ниже:
— Я слышала, вы переправляете на ту сторону…
— Ай-вай-вай. Кто вам сказал, плюньте тому в глаза.
— Человек тот мог бы заплатить. Золотые часы. Кольцо с бриллиантом.
— Вай-вай-вай, — причитал старик. — Давно это было. Никто ничего не знает. Ночь. Аракс. Узкая лодка. — Старик перешел на шепот. — Ох, ох, тяжело. Грех. Поймают. Посадят старого Али.
— Два кольца с бриллиантами, — шепнула Гертруда, видя, что старик колеблется.
— Ох, ох. Не знаю, как и быть. Пусть тот человек заглянет вечером.
…Ночью машина увозила их к границе.
На вторую ночь старик повез ее через реку. Вода глухо шумела за кормой. На той стороне показались развесистые платаны. Рахими ступила на берег, облегченно вздохнула.
— Иди, иди, — махнул рукой старик: — Там деревня. Придешь, скажешься старосте.
Рассвело, когда Рахими вошла в деревню. Навстречу ей шел милиционер. У нее только и хватило сил, чтобы нырнуть в росшие за огородами кусты. Все. Конец. Старик обманул. Река холодно блестела позади, но это был не пограничный Аракс и деревня не по ту сторону границы. Что делать? Идти с повинной? Сдаваться? Надкусить уголок воротничка и скорчиться, холодея, тут под кустом. Она не сделала ни того, ни другого. Ее арестовали тут же, за деревней. Арестовали и старого мошенника Чопура.
В Москве в управлении она кричала:
— Я — иностранная подданная. Я не позволю!.. Я буду жаловаться!
Полковник Никодимов вежливо усадил ее на стул и твердо сказал:
— Кто бы вы ни были, но если вы убили человека и сделали попытку нелегально перейти границу — ответите за это по закону.
На второй день она сдалась.
— Пишите. Зовут меня Эмма. Эмма Рейнгард. Родилась на Кавказе. Уехала в Иран. Три года назад работала в Москве в посольстве. Послана сюда со специальным заданием.
XIV
Семен толкнул рукой калитку, вошел. От калитки к крыльцу вела дорожка, трава по ее краям пожухла, почти у самого забора густой малинник, а за малинником в один ряд положены дрова — поленница получилась узкой и невысокой. Крыльцо в резных деревянных пластинах, ступени отливают свежей краской. Видать, у хозяина золотые руки. Дом, как игрушка, веселый и ладный, окна в резных наличниках лучились, как только что вымытые.
Хозяин дома Григорий Борисович встретил Семена в сенках, поднял широкие кустистые брови. Семен успел заметить, что брови у Григория Борисовича черные, а волосы на голове совсем белы, лицо крупное, смуглое и открытое.
— Вам кого? — спросил он.
— Мне сказали, у вас Софья Марковна.
— А, да-да. Проходите. Вы у нее на даче? Она говорила про вас, — Григорий Борисович повел широко рукой, приглашая. Они вошли в дом. Григорий Борисович сказал громко: — Софья Марковна, вот ваш постоялец. — И повернулся к Семену: — Да вы присаживайтесь, посидите. Как-никак соседи. Софья Марковна у нас будто своя. Олюшка, подай гостю стул.
Оля, покраснев, придвинула стул.
— Садитесь.
Разговор пошел неловкий и тягучий, лишь Софья Марковна была, как рыба в воде, все говорила и говорила, и о даче, и о том, что сейчас и осень, и теплынь, и о работе, и о том, что Григорию Борисовичу далеко ездить в Москву на завод.
— Ничего, мы люди привычные, — прогудел Григорий Борисович. — А осень и впрямь хороша. Отдыхать можно. Вон Петро собирается в воскресенье на рыбалку.
Семен поглядел на Петра — тот сидел неразговорчивый, курил, хмурил брови, на Семена он оглянулся зло, исподлобья.
— Жить можно. Войны не было бы, — сказала Софья Марковна.
— Да, война… — загудел опять Григорий Борисович. — Наломала она нам бока. Вон Петька до се не опомнится.
— А что, повоевать пришлось? — спросил Семен.
Петро промолчал.
— Пришлось, — ответил за него Григорий Борисович.
— Я, батя, пойду, — встал Петр.
— Далеко?
— К Мишке Полуянову. Мотор у него в машине барахлит. Посмотрю.
— Ну, ладно, иди, — Григорий Борисович любовно посмотрел ему вслед: — Механик.
Вечером Семен долго лежал в постели, думал, все было понятным в доме Григория Борисовича — и сам хозяин, и хозяйка, и Оля. Только у Петра была тайна, но чем дольше он думал, тем больше Семену казалось, что эта тайна какая-то иная — уж слишком далеки были друг от друга Петр и Гертруда Рахими. Все, что узнал он за последние дни о Петре и его семье, казалось, подтверждало это. Но стоило вспомнить ночное посещение Гертрудой квартиры, в которой был Петр, как приходило сомненье, и все возвращалось к своему началу. “Рыбалка… — неожиданно вспомнил он. — Что это за рыбалка? Надо будет посмотреть. А утром — поговорить с Олей… Утром… Игорь… Василий Степанович…” — Сон подкрался и охватил его.
На станцию он пришел рано. Дождался Олю. Она, увидев его, обрадованно подошла.
— В Москву?
— Да.
— Вы на Петра не сердитесь, у него и так не все ладится, — сказала она, вспомнив вчерашнее.
— А что с ним?
— Было у него… — проговорила она и, нахмурившись, замолчала.
Разговорилась Оля только в вагоне, но о Петре но сказала больше ни слова.
С Семеном Игорь встретился после обеда.
— Ну, что у тебя нового?
— Пока ничего.
— Как Пастушенко?
— Не пойму я никак его.
— Темнит?
— Похоже. Ты съезди на автобазу, где он работает. Может, и узнаешь что новое.
Игорь пробыл на автобазе до вечера. Пастушенко весь день стоял у станка, в обед сходил в столовую, с автобазы поехал прямо на вокзал, на электричку — и домой. Был спокоен и ровен. Игорь старался не показываться ему на глаза, как условились, он подождал Семена на вокзале. Харитонов проехал с Игорем два перегона. В пустом вагоне они свободно поговорили.
— Что слышно о нем в автобазе?
— Хвалят.
— Не заметил ничего?
— Парень как парень. Только подозрителен.
— Вот и мне так кажется, — сказал Семен.
— Эта девушка кем ему приходится? — спросил Игорь.
— Какая?
— Та, с которой видел я тебя сегодня,
— Его сестра.
— Не водят ли они тебя за нос?
Семен ответил не сразу:
— Не думаю.
Они помолчали.
— У них в семье упоминали Владивосток, говорили, что Петр жил там, — сказал Семен, прощаясь. — Ты запроси срочно Владивосток, верно ли это?
— Ладно, запрошу.
Электричка остановилась. Старший лейтенат вышел. Проходя мимо окна и закуривая, коротко махнул рукой. Вагон поплыл, закачался. Сумерки сгущались. Где-то далеко на западе догорала заря, ее слабый свет скользил по небу, а на земле было все темно и хмуро. В вагоне тоже было темно — огня не зажигали. Всю дорогу Игорь думал о Пастушенко. Он в чем-то себя чувствует виновным и боится постороннего глаза. Пастушенко был в той же квартире, куда заходила Гертруда Рахими. Значит… И все-таки это могло ничего не значить. Прямых улик ведь нет. Надо глядеть и глядеть… А у Семена с этой Олей что-то наклевывается. Красивая девушка. Игорь был смущен и растерян. Он не мог понять, осуждает Семена или нет, — все сплелось так сложно — и любовь и подозрения. В вагоне, наконец, включили свет, и Игорь развернул газету.