6/19 июля 1905 года Витте отбыл на переговоры, а по дороге должен был остановиться в Париже – прозондировать позиции французского правительства по поводу текущих политических проблем и финансовой помощи, в которой нуждалась Россия.
Президент Франции Э.Ф.Лубэ и премьер-министр М.Рувье подтвердили, что ни о каком заеме денег во Франции речи быть не может до завершения Русско-Японской войны. Они выразили готовность содействовать России в выплате денежной контрибуции и скептически встретили сообщение Витте, что Россия на контрибуцию не согласится. Французы призвали к скорейшему заключению мира и возвращению российских войск в Европу. Они были крайне обеспокоены тем, что именно в эти дни в финских шхерах встретились российская и германская императорские яхты, и монархи вели какие-то переговоры.
Витте связался по телеграфу с Ламздорфом и, получив заверение, что переговоры носят не государственный, а частный характер, успокоил французов. 13/26 июля он отбыл пароходом в Америку, а то, что беспокойство французов было более чем обоснованным, выяснилось позднее.
В Париже случился также эпизод, скорее забавный, чем серьезный; Витте рассказывает: «я получил письмо от одного из столпов нашей революции Бурцева, который выражал, /.../ что нужно уничтожить самодержавие и, если мир может тому воспрепятствовать, то не нужно заключать его. Письмо это я переслал графу Ламздорфу, который показал его Государю»[686].
В этом анекдоте весь Бурцев: всю жизнь он пытался играть крупную политическую роль (прослыл даже одним из столпов революции), но фактически только изредка болтался под ногами у настоящих политиков. Судя по этому письму, Бурцев был готов предложить Витте пост президента или премьера революционной России, но кто, скажите на милость, уполномочивал этого беспартийного социалиста на подобную миссию?
Характерно и отношение Бурцева к заключению мира: в 1905 году оно было таким же, как и в 1917-м. Война для Бурцева была не народным бедствием, а всего лишь политическим фактором, в большей или меньшей степени важным для захвата или удержания власти (впрочем, в этом Бурцев был, конечно, не одинок). Но сверх всего этого письмо имело и провокационный характер: можно себе представить, какую роль сыграла бы его публикация, если бы миссия Витте в Америке не завершилась по какой-либо причине подписанием мира. Витте, переславший письмо к царю и взявший в свидетели Ламздорфа, явно страховался и поступал так не зря.
Витте и сам – без разъяснений Бурцева – понимал, что в Америке его ждет сложная миссия, от успеха или неуспеха которой зависит не только судьба мира или войны на Дальнем Востоке, но и вся судьба монархии в России. Страна была на пороге революции, и спасется или не спасется старая Россия – было неясно, – это зависело от многих обстоятельств и многих людей. Но почетный мир давал ей шансы на спасение, а позорный мир или продолжение войны этих шансов ее почти наверняка лишали. Выбор исхода в этой ситуации (пусть не исчерпывающий и не окончательный) зависел, таким образом, от Витте – в этом Бурцев был, конечно, прав.
Очевидно, этот выбор для себя самого Витте сделал еще до того, как постарался стать главой делегации – провал его дипломатической миссии гарантированно был бы и его личным провалом; следовательно, это никак не могло входить в его намерения.
На пароходе по пути в Америку Витте получил шестидневную паузу, позволившую ему перевести дыхание и подготовиться к решению нелегких задач. Он тщательным образом продумал программу собственного поведения: «1) ничем не показывать, что мы желаем мира, вести себя так, чтобы нести впечатление, что если Государь согласился на переговоры, то только в виду общего желания почти всех стран, чтобы война была прекращена; 2) держать себя так, как подобает представителю России, то есть представителю величайшей империи, у которой приключилась маленькая неприятность; 3) имея в виду громадную роль прессы в Америке, держать себя особливо предупредительно и доступно ко всем ее представителям; 4) чтобы привлечь к себе население в Америке, которое крайне демократично, держать себя с ним совершенно просто, без всякого чванства и совершенно демократично; 5) в виду значительного влияния евреев, в особенности в Нью-Йорке, и американской прессы вообще не относиться к ним враждебно, что, впрочем, совершенно соответствовало моим взглядам на еврейский вопрос вообще»[687].
Задача, которую Витте пытался решить, казалась совершенно безнадежной: он представлял на переговорах сторону, проигравшую в войне, а сами переговоры должны были происходить в стране, настроенной по отношению к России крайне отрицательно: в США было действительно сильно еврейское влияние, и ограничения прав евреев в России симпатий вызывать не могли. Кишиневский погром усилил эти настроения соответствующим образом, а война с Японией подорвала и прежнее уважение к физической силе «русского медведя» – тем более, что Японию в начале ХХ века никто еще всерьез не оценивал. И в этих условиях своим основным козырем Витте решил сделать именно американское общественное мнение. Невероятно, но это ему удалось!
Витте был умен, смел, решителен, мгновенно оценивал ситуацию, не лез в карман за словом и не стеснялся высказывать собственное мнение. Эти качества сделали его любимым министром у Александра III и нелюбимым – у его сына. Витте был мастером бюрократических интриг и дипломатических переговоров, но никогда не занимался публичной политикой – для этого у него просто не было соответствующего поля деятельности, которое обрели российские политики уже следующей генерации, получившие Думу и гласную прессу. Это создало Витте определенные трудности позже – во время недолгого премьерства и последующей политической борьбы; он так и не смог стать в России по-настоящему популярным политическим лидером.
Оказалось, однако, что для завоевания популярности в Америке он обладал всеми идеальными качествами. Его показная прямота, доходившая до грубости, а иногда и переходящая в наглость и хамство, нуждалась только в добавке показной демократичности (от которой его самого внутренне коробило) – и успех у американцев был ему обеспечен.
Витте пожимал руки машинистам поездов и швейцарам отелей, позировал любителям фотографий и не отказывал в интервью, ездил в бедные еврейские кварталы и дружески беседовал с недавними эмигрантами. Он охотно шел на дискуссии и не избегал того, что позже стали именовать провокационными вопросами. Соглашаясь с необходимостью реформ в России, он резко возражал против революции и выступал за сдержанность и постепенность; это нравилось больше, чем огульная критика царизма, к которой приучили американцев многочисленные эмиссары из российских революционных кругов (от Милюкова до Гершуни, которому пока еще предстояло бежать с каторги, чтобы добраться до Америки). Всегда и всюду он выражал несокрушимую уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне России. В понимании политических проблем и оценке текущей сиюминутной ситуации он почти неизменно оказывался компетентнее своих оппонентов – как на официальных переговорах, так и в кулуарах.
Его информированности очень способствовали ежедневные реляции, которые он получал из Петербурга от Коковцова. На последнего работала и лучшая тогда в мире система перехвата дипломатических сообщений, организованная Лопухиным; в результате Витте знал последние решения токийского правительства едва ли не раньше, чем японская делегация на переговорах.
Достаточно тонко, не перегибая палку, Витте играл и на расистском антагонизме американцев по отношению к азиатам-японцам. К тому же, японские дипломаты, в отличие от Витте, никоим образом не могли корчить из себя стопроцентных американцев.
Сенсационные итоги Портсмутских переговоров (Портсмут – военно-морская база и небольшой город в штате Нью-Хэмпшир) в наименьшей степени оказались сюрпризом для Америки, общественное мнение в которой к концу конференции было целиком на стороне Витте. Россия, не выигравшая в этой войне ни одного сражения и потерявшая почти весь флот, отделалась лишь потерей части территорий, захваченных ею в течение предшествующих лет. У России осталась и основная часть Китайско-Восточной железной дороги, напрямую (через Харбин) связывающей Владивосток с Читой по китайской территории. Японцы получили только южную часть ветки этой дороги, которую захватили к данному моменту: от линии фронта к Порт-Артуру, аренда которого также отошла к Японии.