– Не хочу тебя разочаровывать, – ответила Эсфирь, – но здесь об этом ничего не сказано.
– Что ж, ладно… А про Ван Гога он пишет?
Девушка продолжила рассказ. Она словно находила в этом лекарство от душевной боли.
Хотя штандартенфюрер Шток со своими людьми мог запросто обчистить музей «Де Грут», там не было ничего по-настоящему ценного, кроме Ван Гога. К тому же их, наверное, больше интересовали старые мастера. В конце концов, Ван Гог был одним из тех «декадентских» художников, которые разрушали искусство живописи и подрывали устои западной цивилизации. Турн, впрочем, стал утверждать, что опасается за полотно, ведь оно может погибнуть при бомбежке или попасть в руки союзников. Он предложил Штоку продать автопортрет Третьему рейху и поделить деньги на пару. А на освободившееся место в музее повесить собственноручную копию. Он уже годами пытался подражать Ван Гогу и был уверен, что неопытный глаз не отличит подделки. Да и потом, вряд ли картину станут разглядывать вплоть до разгрома союзников или, скажем, заключения мирного договора. Все эти разговоры не прошли мимо ушей Мейера, и юноша с удовольствием отметил про себя, что семена упали на благодатную почву: он не раз льстил Турну, говоря, что сам Винсент не смог бы найти разницу между оригиналом и копиями Турна. Шток пошел на это далеко не сразу, но идея, видно, понравилась ему. Возможно, он даже решил, что не даст Турну ни пфеннига. Как бы то ни было, в конечном итоге он решил сыграть роль посредника и обратился в Берлин.
Сейчас у Мейера созрел план. Турн со Штоком уже упаковали Ван Гога, но так как поезда ходили очень редко из-за бомбежек и деятельности партизан, которые взрывали рельсы, пройдет еще несколько недель, пока не настанет время для очередной отгрузки. Упаковочные ящики валялись буквально под ногами, и многие из них как раз подходили по размеру для автопортрета. За последнюю неделю прибыло несколько грузовиков с сокровищами из Парижа и Южной Франции. Целая гора ящиков. Кое-какие были явно многоразовыми, с петлями и замками, но большинство выглядело так, будто их сколотили наспех. Роясь в этой горе, Мейер обнаружил, что большинство гвоздей кто-то уже вытаскивал и они слабо сидели в дереве. Наверное, в них заглядывал Турн или Шток. А может, и простые солдаты любопытствовали. Мейер был поражен обилием картин и, несмотря на опасность, провел с ними массу времени. В конечном итоге, возле самой стены он наткнулся-таки на ящик, опечатанный сбоку простой полоской бумаги. Надпись на ней лаконично извещала, что это «Портрет, Ван Гог, г. Арль». У юноши бешено заколотилось сердце. Вот она, удача! Клей от сырости набух, и бумажка кое-где уже отстала от дерева. Он аккуратно вскрыл ящик и подменил автопортрет турновской подделкой. Расчет был прост: любой мало-мальски грамотный эксперт тут же обнаружит фальшивку, и Турна возьмут за попытку обмануть Третий рейх.
Что касается самого подлинника, он уже подыскал для него превосходное укромное местечко. Возле парадной лестницы особняка стояла парочка чугунных столбов, вделанных в бетон. В свое время на них висели ворота, а потом к ним стали привязывать лошадей. Столбы заканчивались декоративными насадками, выполненными в форме ананасов. Как-то днем, взявшись обновить черную краску на столбах, Мейер снял одну такую насадку и убедился, что труба изнутри по-прежнему совершенно сухая и чистая. Свернув полотно в рулон, он обмотал его брезентом, засунул внутрь, закрыл столб и крепкими ударами молотка надежно зачеканил стык. После окончания работы слой краски послужит дополнительной защитой от влаги и грязи. Спустя почти двадцать лет, когда он вернулся за картиной, насадку пришлось сбивать кувалдой, но внутри его поджидал Ван Гог, целый и невредимый. Даже пыль не просочилась.
– Секундочку, – сказал Хенсон. – Турн никогда не расставался с дегрутовским автопортретом! Картина, которую Мейер вытащил из столба, принадлежала Федору Минскому!
Эсфирь улыбнулась.
– Вот именно. Сэмюель Мейер вскрыл не тот ящик.
– И на место автопортрета Минского положил одну из турновских подделок.
– А потом Турн уже сам подменил дегрутовский портрет…
– Получается, обе фальшивки сгорели?
– Как ни странно…
Хенсон щелкнул вдруг пальцами.
– Нет! Берлинские квитанции. Может, они вовсе и не были поддельными. Скажем, немцы считали, что дегрутовский портрет – то есть турновская фальшивка – благополучно попал в Берлин. А утерян он был уже потом, во время ковровых бомбардировок или когда русские осаждали город.
– Да! – подхватила Эсфирь. – А Турн думал, что картина сгорела в Голландии. И понятия не имел об автопортрете Минского.
– Да сколько же автопортретов сделал Винсент? – как бы про себя спросил Хенсон. – С ума сойти…
Шток получил приказ лично сопроводить груз до Берлина, но у него все валилось из рук. Союзники надвигались. Из Германии долетали леденящие кровь рассказы о том, что Гитлер проделал с заговорщиками, которые вместе с графом фон Штауфенбергом собирались убить фюрера. Измену взялись вырвать с корнем, и массовые аресты, словно круги по воде, прошли на всех уровнях. Шток явно не хотел возвращаться в Берлин в такое время. Почему? Есть вероятность, что он сам участвовал в заговоре против Гитлера, хотя Мейер в этом сильно сомневался. Уж слишком Шток верил в нацизм. Возможно, он просто был другом или старым школьным товарищем одного из заговорщиков. Этого вполне хватило бы, чтобы попасть в списки гестапо…
Как бы то ни было, реальную причину Мейер так и не узнал. Он помог одному из сержантов загрузить машину, а потом, к своему ужасу, получил приказ лезть в кузов. Ему еще не доводилось сопровождать грузы до самой станции, и он искренне верил, что в конце поездки его ждет пуля из табельного парабеллума Штока. Сэмюель решил бежать, когда грузовик въедет в лес, начинавшийся за ближайшим лугом. Там был крутой поворот, и машины в этом месте обычно сбрасывали скорость.
За воротами особняка уже хорошо слышался гул, шедший с запада. К Бекбергу двигались англичане. Мейер поморщился. Свобода и спасение ждали его буквально в нескольких милях, но он, скорее всего, до них не доберется…
Грузовик бодро наматывал километры по грунтовой дороге. Мейер сидел внутри, с опаской поглядывая на нависающие над ним ящики. Кузов сильно трясло, и, чтобы не ерзать по полу, он придерживался за самый тяжелый ящик, с виду напоминавший гроб, где лежала мраморная статуя Пана.
Под рев двигателя, заглушавшего практически все звуки, Сэмюель обдумывал, каким образом он мог бы открыть заднюю дверь, и тут вдруг страшный грохот разорвал воздух. В крыше появились дырочки, кругом полетели щепки. Одну руку задело, и теперь из нее сочилась кровь.
Итак, их обстреляли. С самолета. Рев истребителя затих, и Мейер пополз между прыгающими ящиками, надеясь выбить дверь ногами. Грузовик, однако же, пару раз вильнул задом и притормозил. Мейер уже почти добрался до двери, и тут машину тряхнуло так, что он ударился лицом об пол и его отшвырнуло назад, к кабине водителя. Дверь распахнулась, как пружинная крышка на шкатулке с сюрпризом, и Мейер понял, что «опель-блиц» угодил в придорожную канаву. Выглянув наружу, он возле обочины заметил распластанного Штока. Наверное, тот выпрыгнул сам, или же его просто выбросило от удара. Штандартенфюрер пошевелился, приподнялся на одном локте, чтобы вытащить пистолет, но тут же вновь упал ничком, потеряв сознание. Мейер спрыгнул на землю и пустился бежать так, как ему уже приходилось делать чуть ли не два года назад. Очутившись глубже в лесу, он оглянулся и увидел столб дыма от горящего грузовика.
Первое, что пришло ему в голову, – со всех ног мчаться в сторону англичан. Но, поразмыслив, он сообразил, что там, где англичане или американцы, есть масса немцев. Поэтому Сэмюель двинулся на юг, практически повторяя свое прежнее путешествие. Он успешно добрался до Франции, где в конечном итоге получил статус беженца. Чтобы добиться этого, Мейер без стеснения валил ложь и правду в одну кучу и заявлял, к примеру, что уродливый шрам на руке остался после попытки выжечь ненавистную татуировку, по которой его могли бы опознать как беглого узника концлагеря.