Загубленная жизнь Евы Браун

Остальные ее родственницы (сестры Ильзе и Трудль, тетушки Лиди и Анни) ночью 28 июля находились дома.

Я даже близко не могу себе представить, что им пришлось вынести, пока жители Гамбурга превращались в пепел, в известь, в обугленные черные остовы, получали страшные ожоги, задыхались, раздавленные и погребенные обломками зданий. Пока в самом сердце геенны огненной их поглощало озеро горящего масла, не оставлявшего за собой, точно как в Хиросиме, человеческих останков — ни единого тела, чтобы распознать его, похоронить, оплакать. Женщины, съежившиеся в своих комнатах или сгрудившиеся в бомбоубежище, что могло быть еще опаснее, пережили девять ночей бомбежки — шесть крупных воздушных налетов (четыре британских и два американских), которые гамбуржцы называют die Katastrophe, если вообще о них упоминают.

Должно быть, как раз в это время мой дедушка, для которого нормальная жизнь превратилась в далекий мираж, начал писать свои мемуары — не знаю только, до или после бомбежки, поскольку оригинал рукописи утерян. В 1943 году он мало что знал обо мне, кроме моего имени, но — возможно, из-за смерти бывшей жены — хотел оставить какую-то память о своей жизни для трехлетней девочки, своей единственной внучки. Он думал, что не доживет до личной встречи с ней. Посвящение гласит: «Моей любимой внученьке Анжеле Марии, раз не могу подержать ее на руках». Он и представить себе не мог, что проживет еще шестнадцать лет и своими глазами убедится, что я унаследовала его характер и пошла в его породу.

В течение двух последних лет войны Гамбург лежал в руинах. Еды, а порой и воды, катастрофически не хватало. Моя тетя Трудль, как самая молодая и сильная, выходила по ночам из дома и бродила вдоль железнодорожных путей, по которым к Гамбургу подъезжали товарные поезда, в поисках картофелин или кусков угля, упавших (или сброшенных) с грузовых платформ по дороге. Все найденное она торопливо запихивала в мешок, взваливала на плечо и тащила домой матери, сестре и моим двоюродным бабушкам Лиди и Анни. Без этих ночных вылазок они умерли бы от голода или от холода в своей маленькой, неотапливаемой квартирке.

Я впервые посетила Гамбург в 1947 году, когда мне было шесть лет. Моя мать не виделась с родными лет восемь, не меньше. Через несколько месяцев после нашего приезда мамина старшая сестра и моя крестная Ильзе — высокая, умная и чрезвычайно нервная, чем-то похожая на свою тезку, старшую сестру Евы, — покончила с собой, наглотавшись таблеток. Она лежала на диване в коме и едва дышала, когда мама случайно зашла к ней домой. Дита немедленно вызвала врача, но тот, осмотрев пациентку, сказал: «Мужайтесь, она отходит». Столько смертей позади — что толку пытаться предотвратить еще одну? Мама и муж Ильзе — один из немногих, вернувшихся невредимыми с русского фронта — видимо, сидели вместе, глядя, как она умирает.

Я понятия не имею, как подействовала смерть старшей дочери на дедушку. Всю эту историю я услышала гораздо позже; такие вещи детям не рассказывают. Но она была самой образованной и утонченной из девочек Шрёдер. Стройная, белокурая, элегантная — наверняка папина любимица. Хотя мне было всего семь лет, когда она умерла, я до сих пор отчетливо вижу ее внутренним взором. Возможно, этот образ, как многие детские воспоминания, взят с фотографий, а не из жизни. А может, и нет. Я уверена, что узнала бы ее в толпе. В ней было нечто очень особенное — apart, как говорят немцы: необычное, оригинальное.

Я была не по годам развита и уже воспринимала свою семью как отдельных личностей, а не как единое любящее целое. И, по правде говоря, тянулась к деду куда сильнее, чем к отцу. К 1948 году моя мать осталась его единственной кровной родственницей — печальные последствия бомбардировки Гамбурга. Ильзе покончила с собой; славная кругленькая Трудль, слабая здоровьем — несомненно, из-за лишений военных лет, — скончалась от болезни. Мама имела мало общего со своим отцом, и ее крайне возмущало его намерение жениться вновь, причем на молодой женщине (чего он так и не сделал). По мере того как он старел, она несколько смягчилась по отношению к нему, но даже в те годы, когда мы жили в Гамбурге, он редко приходил к нам в гости.