Гитлер часами просиживал со своей компанией в излюбленных Lokalen (кабаках), где все, кроме него, пили и ели до отвала. В частности, кутила Генрих Гофман уже тогда чрезмерно увлекался алкоголем, а Геринг уже страдал обжорством. После смерти первой жены Лелли в 1928 году Гофман еще прочнее утвердился в роли «пьяницы и затейника, придворного шута в свите Гитлера». Гитлер оправдывал его пьянство тем, что кончина Лелли стала для него тяжелым ударом. Существовало неписаное правило, что все эти неформальные посиделки проходят в частном порядке и протокол на них не ведется. Гитлер и Гофман любили разыгрывать из себя знатоков живописи и часами рассуждали о достоинствах своих любимых немецких художников — тех, что рисовали развеселых монахов, вздымающих кружки с пенящимся пивом, или довольных жизнью молодых жен, занимающихся немудреными хозяйственными делами. Другие картины, особенно нравившиеся Гитлеру, граничили с порнографией — мужественные образы мускулистых, крепких юношей, олицетворяющих благородный труд во имя фатерланда. Они зачастую поразительно напоминают живопись социалистического реализма, изображающую рабочих и крестьян, орудующих серпом и молотом. Фюрер, чьи суждения в ходе ужина становились все категоричнее, уверял, что «немецкие реалисты» превосходят Рембрандта и в один прекрасный день их полотна будут продаваться дороже. Вступив в должность канцлера, он потребует, чтобы все муниципальные картинные галереи Германии выставляли эти бессмертные образцы пролетарского искусства.
Гофман знал о живописи кое-что, Ганфштенгль — многое, Гитлер же был полным профаном (Путци как-то за глаза высмеивал его за то, что он перепутал «Святого Матфея» Караваджо с Микеланджело) и, как многие псевдознатоки искусства, от природы имел дурной вкус. Он пренебрежительно окрестил новаторское течение модерн творчеством дегенератов и шарлатанов, запрещая все, кроме одобренных им работ, в которых эстетической ценности было не больше, чем в пропагандистских плакатах для гитлерюгенда. Точно так же он презирал современные драматургию, балет и музыку, считая их упадническими. Это что касается претензий на искусствоведческие познания.
Генрих Гофман недооценивал «маленькую фрейлейн Браун» и всю жизнь обращался с ней как с молоденькой подчиненной. Он как-то не осознавал, насколько значимо ее присутствие в ближайшем окружении Гитлера.
Для него [то есть Гитлера] она была просто милой крошкой, в обществе которой, несмотря на ее ветреность и легкомыслие — а может, как раз из-за этих качеств, — он находил так необходимые ему отдых и успокоение. Нередко, собираясь зайти к нам, он говорил: «Попроси, чтоб эта твоя маленькая Ева Браун тоже пришла — она меня забавляет». А порой просил меня: «Я, пожалуй, заскочу на полчасика повидать малышку Еву, ты уж позвони ей, будь любезен, спроси ее согласия». И очень часто мы все вместе участвовали в его любимой затее — ехали на пикник в какое-нибудь красивое место, каких полно в пригородах Мюнхена… Он заваливал ее подарками, но это все были цветы, шоколадки, недорогие безделушки и прочие банальные проявления обычной галантности, на которые он был большой мастер.
Но Ева была не настолько «ветрена и легкомысленна», как полагал Гофман. Она преследовала Гитлера осторожно и настойчиво, запоминая, чем можно ему угодить, и перекраивая себя под его идеал женщины. Она знала, что на это потребуется время, но ей всего восемнадцать — время у нее было. Гели не могла не заметить, как решительно Ева настроена занять место в жизни Гитлера. Возможно, она даже чувствовала некоторую угрозу. Один из ее телохранителей, Вильгельм Штокер, сообщал: «Гели беспокоилась, не появилась ли в жизни Гитлера другая женщина. Она несколько раз обмолвилась в разговоре со мной, что дядя теперь уделяет ей гораздо меньше внимания, чем раньше».
Гели между тем сама уже какое-то время изменяла ему. Она познакомилась с Эмилем Морисом, шофером и телохранителем Гитлера. Случилось это еще в 1926 году на партийном приеме в Веймаре, когда она была восемнадцатилетней школьницей, а он, в свои двадцать девять, уже состоял при штабе фюрера. Переехав в Мюнхен в 1927-м, она виделась с ним чуть ли не ежедневно, так как он повсюду сопровождал Гитлера и вывозил фюрера с племянницей на экскурсии в близлежащие деревни. Такая близость вскоре привела к серьезному роману, и влюбленные тайно обручились. Узнав об этом, Гитлер впал в такую безудержную ярость, что Морис испугался, как бы фюрер его не пристрелил. Гитлер убедил Гели проверить силу своих чувств, отложив брак на два года. Гели сопротивлялась изо всех сил, но даже она не могла повлиять на Гитлера, если уж он принял решение. В письме Морису, написанном 24 декабря 1928 года, она говорит: