Когда Губан проходил через узенькую площадь с обледенелым памятником атаману Платову в небольшом, обнесенном решеткой сквере, — в первом корпусе, где помещались столовая и кухня, звонили на завтрак первой смене.
Горизонт над железными заснеженными крышами застилала морозная мгла. Из низких труб косыми лиловыми столбами клубился дым. Тусклое, багровое солнце проглянуло сквозь застекленевшие до сосулек ветви тополей, карагача, маслин. Узенькие тротуары были расчищены, сбоку навалены сугробы. Снег залепил и карнизы одноэтажных и двухэтажных каменных домов, ворота, заборы. Городок точно застыл, нахохлился под лютой стужей, слышался лишь резкий скрип шагов. С визгом отдирая полозья саней от раскатанной дороги, проехал на лошади казак из соседней станицы.
Пока Губан почти бегом дошел до Старого базара, мороз и жгучий ветер выжали из его глаз не одну слезу.
Толкучка на площади пестро волновалась. В ларьках, с поднятыми наверх дверцами, в усадистых рундуках, палатках был напоказ выставлен всевозможный товар. Гордо растопырив рукава, красовались меховые полупальто с косыми карманами. Блестели хромовые сапоги, подвешенные один за другим, словно ожидая, чтобы их надели и тут же откололи трепака. Отражая толпу, сияли зеркала, перед ними, лузгая семечки, охорашивались спекулянтки. С рук продавали форменные казачьи шаровары со споротыми лампасами и хрустальные вазы; растоптанные, грубо подшитые валенки и духи «Лориган» в золоченых флаконах; ворованный на станции антрацит и ворсистые пышные иранские ковры; ржавые ножи от мясорубки и турецкий табак «Бостанжогло».
Обжорка истекала всевозможными запахами. Из-за длинных столов покупателей голосисто зазывали краснорожие торговки, для тепла перевязанные под грудями полотенцами. Перед ними на мангалах шипели жареные куски бычьей крови, пироги с несвежим ливером; били паром кастрюли с борщом из кормовой свеклы. Сквозь стекло баночек блестела осетровая икра, лоснился истекающий жиром рыбец, висели снизки тарани, лежали плиты макухи всех сортов.
Среди огромной кишащей толпы Ванька Губан своими острыми, пронзительными глазами не без труда разглядел обоих воспитанников. Они уже сменяли хлеб. Афонька Пыж, долговязый, жилистый парень с круглыми, смелыми, широко расставленными глазами и следами оспы на лице, держал в руках полкруга подсолнечной макухи; Юзик Кушковский, маленький, с нижней старушечьей частью посинелого лица, стоял, сунув руки в рукава рваного вшивого полушубка, взятого напрокат. Ребята собирались домой, да загляделись на обжорные ряды: уж больно раздражающе пахло снедью.
Скрываясь за спины спекулянтов, покупцов, Губан стал подкрадываться к ним сзади. Он любил обрушиваться неожиданно. В это время Афонька Пыж решительным движением сорвал со стриженой головы затасканную шапку, спросил товарища:
— А что, Кушка, даст тетка кусок бычьей крови?
— В интернат-то как? Обморозишь башку.
— Плевать. Добегу. — Подумав, Пыж добавил: — Через два месяца весна, а там, глядишь, устроят коммунию и выдадут нам новые шапки.
Кушковский с сомнением причмокнул:
— Засмеют торговки — такие сволочи! Еще какая по шее вмажет, скажет, воровать прилаживаешься.
Афонька Пыж подумал и все-таки решил попробовать. Вдруг лицо его посерело, и он точно примерз к снегу. Кушковский тоже загнанно съежился: перед ними, заложив руки назад и чуть сгорбясь, стоял Ванька Губан. От мороза и ходьбы его худое веснушчатое лицо раскраснелось, а большой горбатый нос и оттопыренные уши багрово блестели. Насладившись страхом ребят, он наконец спросил:
— Вас кто отпустил на толкучку? А ну, покажите бумажку.
Вопрос Губана звучал как насмешка. Вообще Ванька, прежде чем избить, любил показать, что делает это из чувства крайней необходимости: наказывает лишь виновных.
— Что же вы, — скрипуче продолжал Ванька, — я к вам по-товарищески, а вы? Кто старший по корпусу и отвечает за порядок? С кого дежурный воспитатель семь шкур спустит? А? Так-то вы за мое добро платите? Теперь и головы опустили?
Случай этот был очень на руку Губану. Он давно искал повода придраться к Афоньке Пыжу. В интернате Афонька держался самостоятельно, Ваньку за глаза называл «кровососом», «пауком», «паразитом советской власти». Сколько Губан ни предлагал ему хлеба, макухи — Афонька не закабалялся. Губан немного побаивался длинного Афонькиного языка и теперь рад был законной возможности избить его и заставить понять, что если Пыж не смирится — пощады не будет.