Опять по литгруппе прокатился ропот одобрения. В том, что все мы самобытные таланты и прославимся, никто из нас не сомневался: лишь бы напечатали. Но, видимо, мало кто ожидал, что все пишут так здорово. Я в душе начал опасаться за свои рассказы: не потускнеют ли они совсем от этих звучных рифм?
У стола уже стоял очередной поэт — низкорослый, сутулый, с глубоко посаженными глазками, острым, длинным подбородком, в мятых, широченных гороховых штанах, оттоптанных сзади каблуками. Читая, он все время выкидывал вперед руку, словно отбивался от кого-то:
Когда перешли к обсуждению прозы, поднялся редактор Гослитиздата Яков Черняк. Густые волосы смоляным валом стояли над его лбом, в нагрудном кармане пиджака солидно блестело «вечное перо» — тогда редкость. Он достал из своего великолепного «крокодилового» портфеля кипу рукописей и, прежде чем приступить к их оценке, внимательно оглядел зал выпуклыми глазами. Все мы притихли, точно кролики, перед которыми выступил породистый пес.
— Кто здесь Виктор Авдеев? — спросил редактор. Сердце мое рванулось кверху, будто пробка от шампанского; я поднялся.
— Очень приятно, — сказал Черняк. Он шагнул из-за стола, подал мне свою большую руку, приветливо улыбнулся.
Я застыл, будто соляной столб, и совершенно не знал, что мне делать.
— Очень приятно, — повторил Черняк, все не выпуская моей руки, разглядывая с нескрываемым любопытством. — Ваши рассказы, Авдеев, заметно выделяются в сборнике, и мне бы хотелось познакомиться с вами ближе.
Он, видимо, ожидал, что я отвечу ему хоть что-нибудь, но я вконец обомлел и только моргал, словно петух на зеркало.
— Вы можете зайти ко мне на будущей неделе в Гослитиздат?
И лишь тогда рот мой, щеки потеряли окаменелость, и я сумел прошлепать языком:
— Пожалуй… смогу.
(Идти я готов был прямо сейчас же и хоть на четвереньках.)
— Жду вас.
В зале было тихо. На меня и редактора смотрели все альманаховцы. Я повернулся, как слепой, зацепился за диван, споткнулся о гладкий ковер, едва отыскал свой стул и неловко плюхнулся на него. Щеки мои горели, а голова словно уплыла куда-то под лепной потолок, ярко освещенный люстрой. «Вот она, слава». Мне хотелось и провалиться, и быть у всех на виду. Где-то затрещал телефон: я услышал его, как сквозь воду.
Наконец кто-то восторженно хлопнул меня по плечу: «Вот это здорово, Витька, а? Ну, теперь порядок!» Передо мной стоял Петро Дятлюк. Когда он появился на собрании? Почему я не заметил? Но Петро уже громко говорил с Медяковым, а все авторы бегали по залу и радостно и взволнованно трясли друг друга, словно им пообещали впустить сюда толпу ротозеев с толстыми кошельками. На меня никто не обращал ни малейшего внимания.
Что произошло?
Оказывается, Свирскому только что позвонили из секретариата Максима Горького: писатель прислал с Капри ответ, что поддерживает сборник бывших правонарушителей и беспризорных и согласен дать предисловие. Теперь все были совершенно уверены, что альманах наверняка выйдет.
— Сам прочитал! — восхищенно говорил парень со шрамом над бровью, в пестром, крикливом свитере. — Вот это мирово!
— Увидел в нас свою смену!
Конец вечера прошел с подъемом.
— Сборник советую назвать «Вчера и сегодня», — в заключение сказал Свирский. — Это подчеркнет вашу прошлую жизнь и теперешнюю. Но запомните, друзья: орудовать пером совсем не легче, чем отмычкой или кувалдой. — Он обвел нас своими живыми черными глазами, с легкой насмешкой добавил: — Вам надо засучить рукава и еще упорнее приняться за литературную учебу. Все, конечно, бывали в цирке? Видели, как работают жонглеры, канатоходцы, дрессировщики? Когда им не удается какой-нибудь номер, они повторяют его до тех пор, пока номер все-таки удастся.