Его симпатичное лицо было печально. Он вздохнул, взял мой чемодан и сказал жандарму:
— Вы его пока возьмите в часть, что ли. Только, пожалуйста, не бейте при допросе. Он, вероятно, и сам жалеет о том, что сделал. Бог вас простит, молодой человек!
И ушел, добрый, благодушный, вместе с моим чемоданом.
На другой день утром меня допрашивали в участке. Когда я, томясь в ожидании допроса, взял лежащую на столе газету «Пичугинские Ведомости» — мне бросилась в глаза заметка:
«Неудавшаяся лекция. — Прочитанная вчера вечером приехавшим из Петербурга г. Воробьевым лекция о воздухоплавании окончилась скандалом, так как выяснилось, что лектор не имеет никакого представления о воздухоплавании. Многочисленная публика, не стесняясь, хохотала, когда молодая столичная известность (вот они, столичные знаменитости!) путала аэростат с аэропланом и сообщала ценные сведения, вроде того, что воздушный шар надувают кислородом. Да… Надувают. Только публику, а не шар! Очень жаль, что деньги за лекцию были заплачены петербургскому шарлатану вперед и все дело окончилось только бранью публики да извинениями устроителей лекции».
ТИХОЕ ПОМЕШАТЕЛЬСТВО
Мы сидели на скамье тихого бульвара.
— Жестокость — прирожденное свойство восточных народов, — сказал я.
— Вы правы, — кивнул головой Банкин. — Взять хотя бы бывшего персидского шаха. Это был ужасный человек!
И мы оба лениво замолчали.
Банкин сорвал травинку, закусил ее зубами, поморщился (травинка, очевидно, оказалась горькой), но сейчас же лицо его засветилось тихой радостью.
— Он сейчас уже, наверно, спит! — прошептал Банкин.
— Почему вы так думаете? — удивился я.
— Конечно! Он всегда спит в это время.
Последнее время Банкин казался человеком очень странным. Я внимательно посмотрел на него и осторожно спросил:
— Откуда же вам это известно?
— Мне? Господи!
И опять мы замолчали.
— Ему, очевидно, несладко живется… — зевая, промямлил я.
— Почему? С ним нянчатся все окружающие. Его так все любят!
— Не думаю, — возразил я. — После того, что он натворил…
Банкин неожиданно выпрямился и в паническом ужасе схватил меня за плечи:
— Натво… рил?! Владычица небесная!.. Что же он… натворил? Когда?
— Будто вы не знаете?.. Сажал кого попало на кол, мучил, обманывал народ…
— Кто?!!
— Да шах же, Господи!
— Какой шах?
— Бывший. Персидский. О котором мы говорили!
— Разве мы говорили о шахе?
— Нет, мы говорили о ребятишках, — иронически усмехнулся я.
— Ну конечно, о ребятишках! Я о своем Петьке и говорил.
Банкин вынул часы, и опять лицо его засияло счастьем.
— Молочко пьет, — радостно засмеялся он, — Проснулся, вероятно, и говорит: мамоцка, дай маяцка!
— Ну это, кажется, вы хватили… Сыну — то вашему всего— навсего два месяца… Неужели он уже говорит?
Я сам был виноват, что коснулся этого предмета. Разговор о Петьке начался у нас в восемь часов и кончился в половине двенадцатого.
— Видите ли, — начал просветленный Банкин, — он, правда, буквально этого не говорит, но он кричит: мм — ма! И мы уже знаем, что это значит: дорогая мамочка, я хочу еще молочка! А вчера… Нет, вы не поверите!..
— Чему?
— Тому, что я вам расскажу Да нет — вы не поверите…
Я дал слово, что поверю.
— Представьте себе: прихожу я… Позвольте… Когда это было? Ага! Вчера. Прихожу вчера я домой, а он у Зины на руках. Услышал шум шагов и — ха — ха! оборачивается — ха — ха!.. ха — ха — ха!., оборачивается и говорит: лю!
— Ну?
— Говорит: лю! Каков каналья?
— Ну?
— Ха — ха! Лю! — говорит.
— Что же это значит — лю? — спросил я, недоумевая.
— Неужели вы не поняли? Это значит: папочка, возьми меня на руки.
Я возразил:
— Мне кажется, что толкование это немного произвольно… Не значило ли «лю» просто: старый осел! Притворяй покрепче двери…
— Ни — ни. Он бы это сказал совсем по — другому. А вы знаете, как он пьет молоко?
Я поежился и попробовал сказать, что знаю.
Банкин обиделся.
— Откуда же вы можете знать, если вы еще не видели Петьки?
— Я вообще знаю, как дети пьют молоко. Это очень любопытно. Я видел это от семнадцати до двадцати раз.