Ночной стрельбе по конусу летчики обучались упорно, до изнеможения. На первый взгляд могло показаться, что эти мужчины забросили и свой дом, и своих близких. И даже странным выглядело то, что вокруг авиагородка продолжается мирная жизнь, когда в нем все жили как на войне. Летчики вылетали преследовать неприятеля, спали в землянке, хотя их дома находились совсем рядом. А тех, кто все же уходил домой, часто будил сигнал тревоги, и тогда весь аэродром становился похожим на растревоженный муравейник. Людям словно больше и не о чем было говорить, кроме как о тяжелых испытаниях, выпадавших им каждую ночь. Они забыли и о большом городе, еще совсем недавно манившим их своими бесконечными развлечениями. Если же изредка туда и доводилось попадать кому-нибудь из них, то они испытывали такое чувство, будто перенеслись совсем в другой мир.
Любое драматическое событие комментировалось в столовой аэродрома. Она стала как бы единственным местом, где мужчины позволяли себе передохнуть, дать волю языкам и поспорить в свое удовольствие.
В столовой собирались младшие, и старшие офицеры, все время остававшиеся начеку в ожидании, что кто-то войдет с известием о только что случившемся происшествии. Поэтому каждого показавшегося в дверях все пристально осматривали, но, если тот тихо садился за стол, на него уже никто не обращал внимания. Но как только появлялся кто-нибудь, не успевший еще [132] остыть от пережитого возбуждения, его тотчас же плотным кольцом окружали все находившиеся в помещении люди.
- Сразу после того, как я сделал разворот над Марицей, - бурно жестикулируя, начинал летчик, - как вдруг вижу: надо мной что-то то вспыхивает, то исчезает, как будто кто-то курит трубку. Во мне все взыграло: ну, разбойник, попался, теперь я тебя проучу! Сделал еще разворот и стал набирать высоту, но от него, проклятого, и следа не осталось. Просто стыдно рассказывать.
- Эх ты! Как же ты упустил его? - огорчались слушатели.
- Давненько уже ничего интересного не случалось, - с сожалением проговорил младший сержант с пушком над верхней губой.
- А нам театральные сенсации ни к чему, - возразил старший лейтенант с пышной кудрявой шевелюрой. - Ненавижу их! Мне вовсе не хочется стать действующим лицом какой-нибудь сенсации. Может быть, всем кажется, что это очень эффектно - летать на высоте сто метров и стрелять по конусу. А для меня это нервотрепка, это, чтобы не употреблять громких слов, преждевременная старость. А мне еще нет и тридцати. Поэтому вот что я вам скажу: если мне однажды ночью приведется обнаружить подлеца, то я согласен пойти хоть на таран. В моей душе накопилось столько ненависти, что я едва ли смогу удержаться.
Летчики привыкли ждать, комментировать самые различные события, обсуждать, хвалить или сожалеть о том, что не они, а другие совершили то или иное. Следующей ночью, такой же холодной и спокойной, как и все предыдущие, я снова застал летчиков, занятых работой. Закончив последние приготовления к полету, я поднялся в кабину, но прежде, чем включить двигатель, внимательно проследил за взлетом самолета с конусом. Вскоре и этот мой полет станет похожим на все остальные, а в то время он меня волновал и заставлял задумываться. Я неподвижно сидел в кабине, наблюдая за поблескивавшим стальным тросом. Вот он вспыхнул на какое-то мгновение и снова исчез. Теперь и мне пора вылетать вслед за конусом и преследовать его, обнаружить, а когда он попадет в скрещение лучей прожекторов, [133] расстрелять пулеметными очередями. Но разве можно все это описать?!
Всмотревшись в даль, в направлении Среднегорья, я обнаружил, что все небо заволокли темные грозовые облака, то и дело там вспыхивали молнии. А именно туда пролегал мой маршрут. До самых гор небо оставалось сравнительно чистым, и я не торопился догонять самолет с конусом, чтобы открыть стрельбу по мишени. Во что бы то ни стало это надо сделать над Среднегорьем, в зоне, определенной для стрельбы по воздушным целям.
Через минуту-другую после получения разрешения на взлет я уже оторвался от земли. И снова посмотрел на Среднегорье, которое теперь показалось мне похожим на зловещую гряду извергающихся вулканов. До этого мне редко приходилось наблюдать подобное. Еще в детстве я узнал, что такое Балканские горы, вселяющие в людей ужас, едва грозовые облака скроют их вершины и оттуда начнут доноситься раскаты грома. Но на земле можно увидеть только, как тучи надвигаются на горы, как порывы ветра поднимают облака пыли, а потом начинается проливной дождь. С самолета же летчик мог наблюдать за зловещим небесным механизмом, который, приводя в движение бесконечное число своих деталей, обращался с горами, как с беспомощной детской игрушкой. Стояла осень. Вспышки молний и раскаты грома в эту пору казались необычными. Разбушевавшийся воздушный океан в свете молний выглядел еще более страшным. Когда яркий свет вспышки задерживался на какое-то мгновение, мне удавалось заметить самолет с конусом, уверенно следовавший по своему маршруту. Мне доставляло огромное удовлетворение то, что у нас подобрались смелые, бесстрашные летчики, готовые лететь хоть в самое пекло. В кучевых облаках исчезал то самолет, то конус. «Смотри-ка! Кажется, мой партнер Филипп Цеков задумал заманить меня в эту трясину, чтобы я, сколько ни преследовал его, так и не смог попасть в мишень! Но как бы он ни маневрировал, я все равно сумею поразить цель».
Заняв исходную позицию для стрельбы, я стал ждать, когда вспыхнут лучи прожекторов, казавшиеся после вспышек молний светлячками. Выпустил несколько очередей, но конус оставался неуязвимым. Неточная стрельба [134] еще больше раззадорила меня. Быстро проанализировав свои ошибки, я понял, что стрелял со слишком большого расстояния, поэтому решил исправить ошибку и атаковать с более близкой дистанции. Я нажал на гашетку пулемета и почти одновременно с этим увидел, что самолет Цекова охвачен пламенем. Меня обожгла ужасная мысль: слишком дорогой ценой я расплатился за свою дерзость. Без промедления по радио стал связываться с пилотом. Вызывал его раз, два, три, четыре… Бесполезно! «Должно быть, попал в самолет! - с тревогой подумал я. - Нет, не может этого быть, не может!» В мозгу проносились тысячи зловещих мыслей, они, как осы, жалили меня, и я чувствовал, что все тело от этих укусов словно покрывается волдырями. Поддерживала меня только слабая надежда на то, что, возможно, пилот смог катапультироваться. Но это вовсе не значило, что, спускаясь на парашюте в такую погоду, он сможет спастись!
Я снова оказался над равниной, и надо мной замерцали звезды, а внизу - свет электрических фонарей. И тут у меня перед глазами мелькнул самолет, летевший совсем низко над землей. «Ведь это же Цеков! Так вот куда он запропастился! Но почему же он мне не отвечал?» Я попытался представить себе, что произошло. Должно быть, мои очереди слегка задели и повредили самолет, а теперь Цеков разыскивает аэродром. Но все же это небольшая беда по сравнению с тем, если бы самолет разбился в отрогах Среднегорья. Я с облегчением вздохнул и почувствовал, как ко мне вновь возвращаются силы.
Моя машина коснулась взлетной полосы и со свистом промчалась по ней, постепенно сбавляя скорость. Техники готовили самолеты к следующим полетам, работа на аэродроме шла нормально, и никому даже в голову не приходило, что мне довелось пережить за несколько минут перед этим. Я выпрыгнул из кабины и пошел к самолету Цекова. И только тогда почувствовал последствия пережитого напряжения. Ноги отказывались повиноваться мне, и я, как пьяный, покачивался из стороны в сторону. В двадцати - тридцати шагах от меня стоял Цеков и о чем-то оживленно разговаривал с окружившими его летчиками. Может быть, рассказывал о пробоинах в своем самолете. [135]
Все еще бледный и встревоженный, я подошел к их группе. Цеков дружески улыбнулся мне и доложил:
- Товарищ командир, задание выполнил нормально, но метеорологическая обстановка очень тяжелая.