И честь и расчет не дозволяли Юлиану терять время под неприступными стенами Ктесифона, а всякий раз, как он вызывал оборонявших город варваров сразиться с ним в открытом поле, они благоразумно отвечали ему, что если он желает выказать свою храбрость, то пусть поищет армию великого царя. Он понял, что было оскорбительного в этих словах, и последовал данному совету. Вместо того чтобы раболепно ограничивать военные действия берегами Евфрата и Тигра, он решился последовать примеру отважного Александра и смело проникнуть внутрь персидских провинций, чтобы вынудить своего противника на борьбу с ним, – быть может в равнинах близ Арбел, – из-за обладания Азией. Его великодушие вызвало одобрение и измену со стороны одного коварного персидского аристократа, который для спасения своего отечества самоотверженно принял на себя роль, полную опасности, лжи и позора. В сопровождении нескольких преданных приверженцев он бежал в императорский лагерь, рассказал вымышленные подробности о нанесенных ему обидах, описал в преувеличенном виде жестокосердие Сапора, неудовольствие народа и слабость монархии и смело предложил самого себя римлянам в руководители похода и в заложники успеха. Благоразумный и опытный Гормизд тщетно указывал на самые основательные поводы для недоверия, и легковерный Юлиан, положившись на советы изменника, принял такое решение, которое в общем мнении заставляло сомневаться в его благоразумии и ставило его в опасное положение. Он в течение одного часа уничтожил флот, который был переведен туда из-за пятисот с лишком миль ценой стольких усилий, сокровищ и крови. Были оставлены в целости двенадцать или, по большей мере, двадцать два небольших судна, которые предполагалось вести на дрогах вслед за армией и употреблять на сооружение временных мостов для переправы через реки. Для армии было оставлено провизии на двадцать дней, а остальные припасы, вместе с флотом из тысячи ста судов, стоявших на Тигре на якоре, были преданы пламени в исполнение безусловного императорского приказания. Христианские епископы Григорий и Августин издеваются над безумием Отступника, который собственными руками привел в исполнение приговор божеского правосудия. Хотя их мнения едва ли имеют большой вес в вопросе, касающемся военного дела, однако они подтверждаются хладнокровным приговором опытного солдата, который собственными глазами видел, как горел флот, и который не мог не одобрять ропота солдат. Тем не менее можно бы было привести некоторые благовидные и даже солидные резоны в оправдание принятого Юлианом решения. Евфрат никогда не был судоходен далее Вавилона, а Тигр далее Описа. Расстояние этого последнего города от римского лагеря было не очень значительно, и Юлиан был бы скоро вынужден отказаться от тщетного и неисполнимого намерения провести большой флот против течения быстрой реки, плавание по которой, сверх того, затруднялось во многих местах и натуральными и искусственными порогами. Действия парусов и весел было бы недостаточно; пришлось бы тянуть суда на буксире против течения реки; силы двадцати тысяч солдат истощились бы в этой скучной и низкой работе, и римляне, продолжая подвигаться вперед вдоль берегов Тигра, могли бы только рассчитывать на возвращение домой, не совершив ничего, что могло бы считаться достойным гения или славы их вождя. Если же, напротив того, следовало проникнуть внутрь страны, то уничтожение флота и запасов было единственным способом не отдавать эту ценную добычу в руки многочисленных и деятельных войск, которые могли внезапно устремиться на нее из ворот Ктесифона. Если бы Юлиан вышел из этой борьбы победителем, мы теперь восхищались бы и образом действий и мужеством героя, который, отняв у своих солдат всякую надежду на отступление, оставлял им выбор лишь между смертью и победой.
Римляне были почти вовсе незнакомы с теми громоздкими артиллерийскими обозами и фурами, которые замедляют движение новейших армий. Тем не менее во все века продовольствие шестидесятитысячной армии не могло не быть главным предметом заботливости опытного военачальника, а это продовольствие он мог извлекать только или из своей собственной страны, или из неприятельской. Если бы Юлиан мог сохранить в своих руках способ сообщений через Тигр и города, завоеванные им в Ассирии, то эта опустошенная провинция не могла бы доставлять ему обильных и постоянных средств продовольствия в такое время года, когда земля покрывается вышедшими из берегов водами Евфрата, а вредный для здоровья воздух наполняется массами бесчисленных насекомых. Неприятельская страна была, по наружному виду, гораздо более привлекательна. Обширные пространства, занимающие промежуток между рекой Тигр и горами Мидии, были покрыты городами и селениями, а плодородная почва была большей частью очень хорошо возделана. Юлиан мог рассчитывать на то, что завоеватель, имеющий в своем распоряжении два самых могущественных способа убеждения – железо и золото, без труда добудет обильные средства продовольствия благодаря страху или корыстолюбию туземного населения. Но с приближением римлян эта роскошная и приятная перспектива внезапно исчезла. Повсюду, куда бы они ни направили свои шаги, жители покидали незащищенные деревни и укрывались в укрепленных городах; оказывалось, что скот угнан, что трава и созревший на полях хлеб сожжены, а лишь только угасало пламя, остановившее дальнейшее движение Юлиана, его глазам представлялся печальный вид дымящейся и обнаженной пустыни. Такой отчаянный, но целесообразный план обороны может быть приводим в исполнение лишь энтузиазмом народа, который дорожит не столько своей собственностью, сколько своей независимостью, или строгостью неограниченного монарха, который руководствуется требованиями общей пользы, не справляясь с желаниями своих подданных. В настоящем случае и усердие и повиновение персов содействовали исполнению приказаний Сапора, и Юлиан был вынужден довольствоваться скудным запасом провизии, который с каждым днем уменьшался в его руках. Прежде нежели этот запас успел истощиться, Юлиан еще мог бы достигнуть богатых и не воинственных городов Экбатаны и Сузы, если бы быстро направился туда самым прямым путем; но незнание дороги и вероломство проводников лишили его и этого последнего ресурса. Римляне в течение нескольких дней бродили по местности, лежащей к востоку от Багдада; персидский перебежчик, так ловко заманивший их в западню, спасся от их мщения бегством, а его товарищи – лишь только их подвергнули пытке, – выдали тайну заговора. Мечты о завоевании Гиркании и Индии, которыми так долго тешил себя Юлиан, сделались для него источником душевных страданий. Сознавая, что его собственное неблагоразумие было причиной общего бедственного положения, он тревожно взвешивал шансы спасения или успеха, не получая удовлетворительного ответа ни от богов, ни от людей. Наконец он остановился, как на единственном способе спасения, на решении направиться к берегам Тигра, а оттуда достигнуть быстрыми переходами границ Кордуэны – плодородной и дружески расположенной провинции, признававшей над собой верховенство Рима. Упавшие духом войска повиновались приказанию начать отступление лишь через семьдесят дней после того, как они перешли Хабору в полной уверенности, что ниспровергнут персидскую монархию.
Пока римляне, по-видимому, направлялись внутрь страны, за их движениями наблюдали и их издали тревожили отряды персидской кавалерии, появлявшиеся то врассыпную, то сомкнутыми рядами и вступавшие в незначительные схватки с авангардом. Но эти отряды имели позади себя более значительные силы, и лишь только римские колонны повернули к Тигру, равнина покрылась облаком пыли. Римляне, мечтавшие лишь о безопасном и скором отступлении, старались уверить себя, что причиной этого тревожного явления стадо диких ослов или, быть может, приближение какого-нибудь дружелюбного племени арабов. Они остановились, раскинули свои палатки, укрепили свой лагерь, провели всю ночь в непрерывной тревоге и увидели на рассвете, что они окружены персидской армией. Вслед за этой армией, которая была лишь авангардом варваров, скоро появились главные неприятельские силы, состоявшие из тяжеловооруженных всадников, стрелков из лука и слонов, и находившиеся под начальством Мерана, военачальника высокого ранга, пользовавшегося большой известностью. Его сопровождали двое из царских сыновей и многие из высших сатрапов, а молва и страх преувеличивали силу остальных войск, медленно приближавшихся под предводительством самого Сапора. Когда римляне снова двинулись вперед, их длинная боевая линия, будучи вынуждена то изгибаться, то разделяться, применяясь к разнообразным условиям местности, часто представляла бдительному неприятелю благоприятные случаи для нападений. Персы неоднократно с яростью устремлялись на римлян, но всегда встречали энергичный отпор, а в сражении при Маронге, почти заслуживающем названия битвы, Сапор потерял много сатрапов и, – что для него, вероятно, было одинаково ценно, – множество слонов. Этот блестящий успех не обошелся без значительных потерь со стороны римлян; многие из их лучших офицеров были или убиты, или ранены, и сам император, воодушевлявший и направлявший войска в критические минуты, был вынужден подвергать свою жизнь опасности и употреблять в дело свои воинские дарования. Тяжесть оружия, составлявшая и при нападениях, и при обороне главную силу и охрану римлян, делала их неспособными к продолжительному и успешному преследованию неприятеля, а так как восточные всадники были приучены на всем скаку метать свои дротики и пускать свои стрелы во всех возможных направлениях, то персидская кавалерия никогда не была так страшна, как во время быстрого и беспорядочного бегства. Но самой непоправимой потерей для римлян была потеря времени. Храбрые ветераны, привыкшие к холодному климату Галлии и Германии, падали в обморок от знойной жары ассирийского лета; их энергия ослабела от непрерывных переходов и сражений, а движение армии было замедлено предосторожностями, которые было необходимо принимать при отступлении в глазах предприимчивого неприятеля. По мере того как уменьшалось количество запасов, с каждым днем и с каждым часом возвышалась стоимость и цена продовольствия в римском лагере. Юлиан, всегда довольствовавшийся такой пищей, от которой отвернулся бы с пренебрежением голодный солдат, раздавал войскам съестные припасы, предназначенные для императорского двора, и все, что он мог сберечь из багажа трибунов и военачальников. Но это незначительное вспоможение лишь сильнее заставляло сознавать крайность бедственного положения, и римляне стали предаваться мрачным опасениям, что, прежде чем они успеют добраться до границ империи, они все погибнут или от голода, или от меча варваров.