Сейчас она закрывает глаза на бывалую жестокость Махидевран, следуя принципу «сегодняшняя рабыня завтрашним днём Госпожой назовётся» – пусть лучше Гюльбахар осадит их, смерив жестоким взглядом тёмных глаз, заберёт единую возможность сделать шаг вперёд, углубляя раны на тонкой коже, чем ей придётся скинуть их в Босфор, в мешке из кожи, дабы приструнить окончательно, и отобрать даже жизнь. Она не любит жестокость, и, также сильно, не любит гарем даже своего сына – но улыбается, покупая новых рабынь, и вдыхая жизнь в тех, что уже долгое время живут тут, хальветом – они расцветают, некоторые осыпают искренней благодарностью, другим становится дурно, и они сами просятся замуж. Наложницы красивые, умные, хитрые, коварные – мечтая о власти, им свойственно стирать все помехи из своего пути ядами, что искрятся на свету, и шептать о любви Повелителю, смотря сквозь него.
Будучи наложницей, она мечтала о любви, яркой и страстной, сладостью на губах остающейся, тлеющей счастья улыбкой, и возносящей на границы самих небес; став Госпожой – считала её за яд, отравляющий и разъедающий сознание и человечность, выедающий остатки тепла, и чернью прорастающий в самом сердце. И имя её, Валиде Айше Хафса Султан, стало её горьким, со всеми оттенками полыни, проклятьем, что навек закрыло её в золотой клетке дворца, испепелив спасительный ключ в чужой страсти и пылкости.
Весенняя роза
Выздоровление Махидевран было вопросом времени – это знали все, и это для наложниц стало окончательным приговором, значащим полную невозможность подобраться к Султану, и медленное увядание цветущей красоты в сырых стенах, в одиночестве, лишёнными ласки и тепла – ровно до тех пор, пока их не выдадут замуж, передавая пусть и не бедным, но отнюдь не всегда любящим новоявленным мужьям. Он, тень Аллаха на грешной земле, предпочитал свою жену и икбал сотне пылких красавиц, о чём-то говорил с Валиде, и ни разу не бросил даже взгляда в сторону других женщин, предпочитая узкий круг общения, не приближая к себе более никого, и не утешаясь в их объятиях ночами напролёт. Это разрывало в клочья сердце, и без того израненное, у каждой наложницы – казалось, ненависть к женщинам Султана возросла в разы, ярким концентратом бурля в крови. Каждая мечтала о чём-то своём, забытыми совсем могли быть единицы, и рождения хоть дочери оставляло их тлеющим следом в сердце Падишаха.
Даже Ибрагим паша, что разбирал государственные дела в своём кабинете, бросал краткий мимолётный взгляд в сторону гаремных женщин, и продолжал отсылать Хатидже Султан письма о своей любви, и милые подарки – клялся в верности, преклонялся предо Госпожой, обещал звёзды с неба и свободу его же лазури. И Султанша таяла, проникаясь глубокими чувствами, до краёв наполняясь любовью – это было то, о чём она, обречённая на несчастье в политических целях, могла мечтать, храня лишь надежду, от которой теплело в груди. Хатидже оставалась искусно красивой, умной и кроткой женщиной – за это её любили немногочисленные знакомые, и этим восхищались рабыни. Это в ней любил и сам Ибрагим, никогда особо не надеявшийся на столь высокий пост, что уже имеет, на благосклонность Повелителя, или любовь членов династии. Когда Султанша улыбалась ему – весь мир вмиг переставал существовать, и паша не замечал двузначный взгляд Повелителя, лишь в покоях которого и видел дочь династии, опьянённый своими чувствами.
Другие красавицы увядали во дворце, лишённые ласки и мужского внимания, блекли даже в самых ярких одеждах, и утешались, то и дело, предпочитая есть. Не осталось им надежды быть подаренными влюблённому Ибрагиму, что раздарил треть собственного гарема. Утончённые, взращенные, бывало, лишь для утех, они не знали другой жизни, и могли лишь днями сплетничать, сидя на мягких подушках, и, в тайне, мечтать о статусе, почёте, содержании. Средь них были аристократки, или те, что прислуживали господам в прошлом – в гареме они стояли на единой ступени иерархии, и могли полагаться едва не только на себя. Стараясь отравить ту или иную вознёсшуюся, они забывались, кто есть на самом деле – утопали в ревности и зависти. Махидевран им лишь презрительно улыбалась с высоты балкона второго этажа, тешась мыслью о том, что столь испорченные женщины не коснутся тела Султана, не заговорят с шехзаде, не вознесутся более выше фаворитки.
Гюльбахар часто говорила с Хюррем, что автоматически возвышало её в глазах прислуги, что-то обсуждала, и едва не проводила с ней всё свободное время – Валиде довольно улыбалась на это, и чувствовала облегчение от того, что между кадинами, даже если сама Роксолана такой пока и не являлась, нет вражды. Женщина выглядела измученной, утомлённой, но почти счастливой, с медовым разводом тлеющей улыбки на губах. Её жизнь, подобно песку сквозь пальцы, осыпалась в никуда – тлеющими останками выжженной обещанной вечности пестрела где-то на бледных задворках мира, и ни статус, ни любовь не красили больше ничего, кроме серости сырых дней. Она оставалась изящна и красива, не пропала в ней и тень надменности – просто переломилось что-то, рассыпалось щепками, и Султанша очень и очень боялась за себя, за Мустафу, за не рождённого ребёнка. А Хюррем ей улыбалась, говорила о светлом будущем их детей, и о том, что, пускай гарем и неприятен ей, как и каждой женщине – она не хочет вражды с Хасеки Султан, что, впрочем, чувствовала то же. Они могли понять друг-друга, скупо улыбнуться, улавливая зрительный контакт через весь гарем – но не быть кем-то больше, чем просто подругами. Время научило Махидевран Султан одному – нужно держаться за своё место, дабы не упасть с грохотом с воображаемого тронного места, дабы не лишиться любви, оставаясь одинокой, с позором выгнанной женщиной.
Икбал улыбалась, смеялась, раздавала приказы и чувствовала себе Госпожой. Жизнь для неё медленно налаживалась, дворец становился привычным, культура и обычаи въедались в кожу и сознание. Калфы исполняли её приказы безоговорочно, отпуская взгляд в пол, склоняя голову, и добавляя, сквозь зубы, зыбкое, подобно утреннему туману, «Госпожа». В зелени её глаз искрилась надменность, и другие наложницы, краткое время подруги, смотрели на неё уже с ненавистью, не затаённой в глубинах обидой, и завистью – чёрной, в глубинах взгляда пестрящей, липкими объятиями сжимающей их самих. Она смеялась всё также громко, грелась в любви Повелителя, и с надменностью поправляла «Хюррем я, сколько повторять уже? Нет Александры более, мертва она – живёт и здравствует возлюбленная Султана, милая его сердцу Хюррем!». В платьях из дорогих, ей не известных, тканей, с подаренными Сулейманом украшениями, прикрывая тонкими руками уже большой живот – она живёт во дворце, в гареме, средь змей и черни, дабы вознестись. В её рыжих волосах свет находит оттенки золота, а бледная кожа болезненно светится, лишь иногда покрываясь слабым оттенком алого.