Валиде Султан уверенно, в ответ на её беспокойство, сказала, что ни у какой Хюррем и шанса быть не может остаться при Султане дольше – пусть она и щебет соловьём о многом, но даже такие начинают наскучивать – вот и подарит Сулейман её Визирю какому. Гюльбахар не стоит думать о волнениях, что противными липкими лапами сдавливали горло.
В какой-то мере Гюльбахар завидовала свободной Хатидже – та улыбалась так свободно, не боясь показать лишнюю эмоцию или заработать морщинку у тёмных, блестящих жизнью, глаз; выбиралась на прогулки в сад, окружённая рабынями, но свободно отпускающая их к садовнику, нарвать для Айше Хафсы роз; шутила с Валиде и говорила о любви, не меняя мечтательного выражения на своём лице. Она была и есть свободна – империя не терпит подчинения женщин династии, с её завоевательской кровью, с её высоким положением. И Махидевран тоже хотелось вот так, однажды, выйти в сад, дабы сорвать цветов, улыбнуться миру и заговорит о любви. Но, будучи Султаншей, она оказалась многого лишена – жила по жестоким внутренним распорядкам, вела себя в соответствии определённых норм, была такой, какой видеть её хотела Валиде Султан.
Махидевран никогда не любила рабынь, а наложниц из гарема запросто приказывала высекать – длинные языки, злостные слова и самоуверенность были тому причиной главной, что навсегда отстраняла их от Повелителя, и Золотого пути. Со шрамами на теле у них не оставалось шансов, и с загрубевшей кожей – тоже. А ей так сильно не хотелось видеть подле Сулеймана кого-то ещё, что она готова была весь гарем отправить в одном мешке в Босфор. Вот только с Хюррем она просчиталась – серьёзной помехой не посчитала, и решила, что Сулейман забудет о ней быстро – вот только тот утонул во взгляде ярко зелёных глаз, а уже икбал счастливо ждала своего часа, дабы воссиять, как Султанша. И Махидевран пришлось смириться – у неё не было прав чинить той вред, законы запрещали строго, и своенравность икбал отдавалась слабыми воспоминаниями о пошлом, и о сладком цветочном запахе дворца Манисы.
Оставаться красивой, подобно цветку, невозмутимой, как прекрасная статуя из Европы, сошедшей с картины очередного мастера этой эпохи женщиной – её удел, как женщины султанского гарема. Быть Махидевран Султан, смотря выше других, в небо, даря Повелителю преданность и любовь, искренне заполняющие её обжигающими волнами, и улыбаясь чуть надменно – её удел, как Султанши, и супруги их великого Падишаха. Желать любви искренней, трогательной, хрупкой до боли сердца, и до этой же боли пылкой – её удел, как женщины. Просто женщины.
На кромке покрытого льдом сердца: Валиде Султан
Смерть Селима, показалась ей камнем, что был излишне тяжёл, рухнувшим с плеч с громовым грохотом, столбом пыли и тысячью жертв. Ей стало легче, когда его лёгкие навсегда сдавило не подъёмным камнем, взгляд застыл в конечном стеклянном ужасе, а ранее горячее тело оледенело – вне жизни он не представлял никакой опасности, несмотря на всю будничную грозность, и мог лишь предстать перед Аллахом, и быть судимым в своих деяниях, как и все и каждый. Она любила его, как свойственно любить женщине, но между ним и сыном – выбрала последнего, чьё блестящее будущее непременно ознаменует эту эпоху в вечности. Сулейман стал Султаном, для этой империи десятым, и этим начал новую страницу-том истории, исписанную мелкими витиеватыми буквами, хранящими тайны времени, и, по мнению Валиде, дарящими вечную жизнь. Она вознеслась над всем гаремом, оставляя ранее соперниц, что и жить могли уже лишь в гаремных стенах, и соперников, неожиданно появившихся в постели Падишаха, далеко позади, становясь Валиде Султан всей империи – жизнь изменилась, стремительно перекрасившись другими тонами, на плечи легли совсем другие обязанности, а голову украсила тяжёлая корона. Гарем Султана Селима был распродан – женщин выдали замуж, или отвезли на невольничьи рынки, а мужчин, изнеженных и к ласкам привыкших, подарила иностранным правителям, что, в свою очередь, озолотили их казну, ведь ни одна женщина не сделает так приятно мужчине, как мужчина; гаремные комнаты стали домом для женщин Султана Сулеймана, единственным пристанищем на долгие годы, и забыли эпоху правления Селима Явуза, утонув в новых цветах, пёстрых коврах и украшениях.
Айше Хафса сполна зачерпнула несчастья, будучи просто наложницей – возненавидела гарем, это скопище змей, который вскоре сменился, и жила лишь ради детей, после того, как старшие сыновья скоропостижно скончались; была позорной просто наложницей, пусть и получившей преимущество, но лишённой свободы, воли в своих деяниях; не выходила из покоев, боясь быть отравленной, или задушенной шёлковым шнурком за углом коридоров; день ото дня слышала мерзкий шёпот, злословие и проклёны, на которые гаремные красавицы были богаты. Красивые одежды, расшитые золотом и серебром, в драгоценных камнях и единичном экземпляре были, наверное, одной из самых ужасных вещей – ними заглушали недовольство, высказывали благосклонность, одаривали и обрекали на всестороннюю зависть, полосующую сердце острыми лезвиями тысяч кинжалов. В драгоценностях не осталось и капли привлекательности – лишь яркий отблеск от многочисленных граней, и холод золота да серебра. Это всё надоело ей почти также, как и мерзость улыбок тогдашних фавориток и кадин – в статусе они видели свою гордость, тешились им, как единым счастьем, и пытались запугать и подсыпать отравы – ей такой быть не дано, значит и жизнь в вечной угрозе обеспечена. Гарем был местом, из которого хотелось убежать – всегда, сколько в нём себя помнила Хафса.
Султанша любила своих детей, в тогда ещё шехзаде видела единую надежду, и лелеяла мечту вознестись – изо всех сил воплощала в Сулеймане показную невинность, прятала подальше от злобных взглядов, рисовала его нежными красками пастели в глазах тогдашнего Повелителя, и взращивала затаённую в глубинах сознания мощь. Она сотворила Фюлане Султан, сотканную из горечи и зависти, то и дело вспыхивающую яркостью огней, и ненавидящую, как и она сама, гарем – ведь её сыну нужен был наследник, а в глазах внука она видела синеву его отражения, что успокаивало, и дарило хоть и призрачную, но надежду на то, что у самого Сулеймана не хватит сил поднять над Махмудом острый меч. Хафса просчиталась, и Фюлане, растерявшая свою влюблённость в шествии времени, пала, стоило только тонкой фигуре Гюльфем попасть на глаза шехзаде – любовью пленённый, он пал предо ней на колени, склонившись низко, дабы вскоре та вновь кланялась ему, шептала о любви, так горестно и сбивчиво, и рыдала, видя холод его глаз, и цветущую Гюльбахар Махидевран, в тонких воздушных одеждах и меховой накидке, улыбающуюся миру, и мягко гладящую округлый живот.