Потом Корнилов медленно поднялся из-за стола и быстро осенил себя крестом.
— Я знал, что Каледин так кончит… Слишком он был переутомлен. Но, может быть, хоть его смерть взволнует, пробудит казаков Дона…
Полковник Кутепов оставил Таганрог. Новые и новые отряды красногвардейцев наседали со всех направлений.
Усилились бои под Матвеевым Курганом.
Чернецовцы оставили Лихую и теперь, сосредоточив свои силы всего в двенадцати верстах от Новочеркасска, вели бои за станцию Персиановку.
А в Ростове, в районе Темерника, все более ожесточенным и более сильным нападениям подвергались юнкера со стороны большевиков-подпольщиков.
Удерживать Ростов с каждым часом становилось труднее.
Корнилов все чаще задумывался: как отстаивать со столь ничтожными силами такой большой город, как Ростов?
В комнату корниловских адъютантов ворвалась вся в слезах красавица гречанка Капенаки, главный врач привокзального госпиталя.
— У меня в лазарете нет перевязочного материала, нет медикаментов… — начала она, захлебываясь от волнения. — Вчера из-под Батайска прибыла большая группа тяжелораненых. Мои сестры милосердия должны были рвать собственное нижнее белье, чтобы перевязать их. Дальше так работать нет сил. Я должна об этом сказать командующему. Пропустите к нему!
— Доктор, доктор… — старался удержать ее Долинский. — Сейчас Лавра Георгиевича нет. Он выехал на станцию Аксай, пробудет до вечера в войсках. А вот на вокзале на запасных путях стоит бывший санитарный поезд ее императорского величества. В нем имеется значительный запас медикаментов. Я поеду на вокзал вместе с вами и именем Корнилова изыму кое-что для вас… Идемте… — И поручик Долинский, на ходу надев шинель, вышел вместе с врачом из адъютантской.
Не прошло и четверти часа, как явилась другая женщина- врач — Пархомова. Энергичная, живая, она крепко пожала маленькой смуглой рукой руку Ивлева:
— Здравствуйте!
Глядя на ее ярко разрумянившееся лицо, Ивлев заметил:
— Должно быть, на улице отменный мороз?
— Да, отличный! Но вы знаете, в ростовских лазаретах некому ходить за ранеными!
— А неужели нельзя призвать барышень и дам в помощь? — спросил Ивлев, любуясь молодостью разрумянившейся женщины, от которой веяло ароматом морозного инея и каких- то тонких духов.
— Об этом именно я и пришла спросить вас! — подхватила Пархомова. — Например, сегодня в Бактериологическом институте большой вечер ростовской интеллигенции. И как было бы кстати, если бы кто-либо из генералов выступил там с речью, призвал бы женскую молодежь…
— Что ж, это идея! — Ивлев поднялся из-за стола. — Но только покуда найдем генерала, уговорим выступить, и вечер минет. А к тому же, мне кажется, было бы лучше, если бы вы, наш врач, сами выступили.
— Что вы, что вы, я никогда не выступала! У меня и слов не найдется для этого.
— Были бы мысли, слова найдутся, — возразил Ивлев. — И никаких особых речей не надо. Вы просто расскажете о положении раненых. Идемте на вечер!
— Вот так… сразу? — смутилась Пархомова. — Да на мне нет и платья приличного. У меня под шинелью халат.
— В халате еще лучше!
— Нет, нет, — отнекивалась Пархомова.
Однако Ивлев настойчиво тянул ее:
— Такая боевая женщина — и боитесь выступить перед сотней-другой интеллигентных людей… И не стыдно?
На улице большими хлопьями лениво валил снег, и ногам было мягко ступать по пушистому белому настилу.
Пархомова все еще не соглашалась выступать, но уже без сопротивления шла за Ивлевым, растерянно повторяя:
— Ну что, что я буду говорить?..
— Ничего, ничего, все скажете, что нужно. Энтузиазм делает всякое дело легким. А вы ведь энтузиастка…
И действительно, как только с разрешения устроителей вечера Пархомова вышла на сцену институтского клуба и заговорила, нужные слова у нее нашлись.
— Друзья, коллеги, братья и сестры! — говорила она. — Сейчас, когда почти во всех городах России воцарилась анархия, происходят бесчинства, мы здесь еще наслаждаемся всеми благами жизни… — Она на секунду умолкла, поднесла руку к высокой груди и глубоко вздохнула. — Нам еще дана возможность под звуки красивых вальсов, мазурок танцевать и петь. А пойдемте в ростовские лазареты, заглянем в сумрачные холодные палаты… Что делается там? Какие юноши лежат! Они просят подать воды, сменить повязки. А у нас нет санитарок, нет сестер… Юноши сражаются на заснеженных просторах Дона, проливают кровь, чтобы мы могли спокойно спать, дышать свободно… — Как бы зажигаясь от собственных слов, Пархомова даже слегка всхлипнула.
И это вышло у нее так натурально, что Ивлев невольно подумал: «А ведь она заткнет за пояс любого оратора-артиста. Вот что значит непосредственная женская натура. Да, это не Ольга Дмитриевна. Молодец! Чем больше волнуется, тем сильней говорит!»
И по лицам слушателей было видно, что каждое слово Пархомовой доходит до всех.
В самом деле, стоило ей кончить речь и сойти со сцены, как сразу несколько девушек окружили ее, требуя записать их санитарками и сестрами…
В конце вечера Пархомова пригласила Ивлева к себе и познакомила со своей подругой Идой Татьяничевой, девушкой с четко очерченным египетским профилем и длинными бровями.
На столе стоял граненый графин с разведенным спиртом, подкрашенным крепким чаем.
Двое врачей, Иванов и Сулковский, наперебой ухаживали за Пархомовой, говорившей афоризмами о любви, ревности, пылких чувствах:
— Ничто великое в мире не свершалось без страсти!.. Чувство — огонь, мысль — масло! Выпьем и за то, и за другое! Возненавидеть жизнь можно, только подчиняясь апатии и лени…
— Как все это чертовски верно! — восхищался рыжеватый лысеющий Сулковский. — Ну и память у вас, коллега… Ну- ка, припомните хотя бы пару мудрых афоризмов о дружбе!
— Извольте: спрошенный о том, что такое друг, Зенон ответил: другой я.
Ида Татьяничева в начале вечера сидела молча, но вдруг, после одной-другой лихо выпитых стопок, ее продолговатые египетского разреза глаза огненно засверкали.
— Господа! — вдруг звонко воскликнула она. — Давайте выпьем за пропасть, которая разверзается у нас под ногами!.. Благодаря ей мы теперь особенно ценим каждое мгновение настоящего!
— Браво, браво, Ида! — Сулковский захлопал в ладоши. — Нам, медикам, постоянно имеющим дело со смертью, особенно понятно, что истинное желание жить обнаруживается во время самых страшных катастроф.
— Да, — подхватил баском хмурый доктор Иванов и притронулся пальцами к вислым усам, — да, коллеги, во время войны я из желания жить и спирт научился мензурками лакать.
— Кто во время междоусобия не пристанет ни к какой стороне, тот должен быть бесчестен, — продолжала сыпать афоризмами Пархомова.
— Ну, мы все здесь уже определились и гражданскую войну развернем вширь и вглубь, — заметил Сулковский.
— У меня два брата студенты, — сказала Ида, — и я заставила обоих записаться в студенческий батальон генерала Боровского. Они оба уже в лазарете… И если бы их не ранило, если бы мне не надо было ходить за ними, я уже была бы пулеметчицей.
Ивлев давно мечтал встретить девушку или женщину, понимающую смысл происходящего так же, как он, и потому, естественно, почувствовал симпатию к Иде. Он пошел провожать ее и добился того, что она пригласила прийти к ней завтра в семь вечера.
Весь следующий день, до самого вечера, в ожидании свидания он напевал веселенькие мотивы из оперетт и принимался по памяти рисовать выразительно-тонкий профиль Иды…
И вдруг все к черту! В номер вбежал запыхавшийся Долинский:
— В шесть вечера покидаем Ростов!
Ивлев испуганно вскочил с дивана:
— Не может этого быть!
— Есть приказ: всем к шести часам собраться в штабе. Удерживать Ростов дольше возможности нет… Он уже со всех сторон обложен силами большевиков…
Тонконогий, ловкий и легкий в движениях Долинский побежал по коридору, распахивая двери номеров, в которых жили офицеры.