Хорунжий Левин, узкоплечий, с гладко причесанными на прямой пробор темными редкими волосами, сквозь пряди которых розовела плешь, производил своим темно-землистым лицом, маленькими ушами, плотно прижатыми к черепу, отталкивающее впечатление. Сухим, будто надтреснутым, голосом он спросил у Ивлева:
— Что вам угодно, господин поручик?
— Мне нужно осмотреть острог и камеры с заключенными.
— Но вы же не офицер контрразведки.
— Штабу главного командования подчинены все органы. Вот мое удостоверение.
— М-да, это точно, — промычал хорунжий, покосившись на протянутую ему бумажку, и пригласил следовать за ним.
В коридоре Левин приказал сопровождать их двум казакам.
Ивлев, обратив внимание на искривленные ноги Левина, быстро шагавшего по цементным плитам длинного коридора, подумал: «Такие поджарые, сухопарые и кривоногие люди, как правило, не отличаются мягкосердечностью…»
Действительно, стоило одному из казаков-надзирателей открыть двери общей камеры, как хорунжий с порога резким голосом крикнул:
— Встать!
В переполненной камере пленные красноармейцы сидели или лежали прямо на грязном цементном полу, воздух был до предела спертым от испарений десятков немытых человеческих тел.
— Ну, вы, живоглоты! — Левин замахнулся нагайкой на стоявших вблизи заключенных. — Чего встали бараньим стадом? Не знаете порядка? Распустились в большевистском царстве? Жи-иво стройся в шеренги!
Ивлев еле вынес всю последующую процедуру устрашения и с чувством стыда вышел из камеры.
— Хорунжий, неужели вы считаете издевательское отношение к пленным законным?
От этих слов, сказанных вполголоса, Левин передернул даже не плечами, а всей своей тощей фигурой.
— А что же, господин поручик, прикажете с большевиками разговаривать на «вы»? Довольно при Керенском цацкались с хамьем, вот и распустились все. А как они с нами, офицерами, расправляются?
— Я не знаю. Но если мы хотим победить, то не должны ни в чем уподобляться палачам… А почему так перегружена камера?
— Я быстро разгружу ее! — бросил через плечо Левин.
Ивлев, не догадываясь, каким образом хорунжий разгрузит острог, спросил:
— Кстати, освободить Василия Перепилицына вы сейчас сможете?
— Кого?
— Семнадцатилетнего парнишку Перепилицына, — повторил Ивлев.
— Перепилицын еще утром списан с довольствия, — сказал Левин.
— А его ждет мать за воротами. Почему запрещаете передачи?
— Те, кто отправляются к «генералу Духонину», в передачах не нуждаются. — Левин усмехнулся, показав черные, полу- съеденные зубы. — В «штабе Духонина» они будут пользоваться всеми благами рая.
Ивлева бросило в жар.
— Позвольте… вы что говорите? Выходит, по своему усмотрению вы казните арестованных, и даже несовершеннолетних? Вы — самозваный палач!
— Что-о?! Как вы назвали меня? — Левин потянулся к револьверу.
Но Ивлев схватил его за руку:
— Руки по швам! Я первопоходник и шутить не намерен, о вас будут знать в Екатеринодаре… А пока о порядках в тюрьме я доложу генералу Врангелю.
Через час Ивлев был принят Врангелем.
— Хорунжий в самом деле показался мне каким-то умственным недоноском, — согласился барон, выслушав поручика. — Но он назначен начальником тюрьмы ставропольским губернатором полковником Глазенаном. Вам не миновать неприятностей за вмешательство в тюремные дела.
Ивлев стоял перед Врангелем, чувствуя себя обманутым в самых лучших надеждах. В станице Медведовской — Покровский, здесь — Левин, Глазенап и даже Врангель… Все они обращают белую гвардию в банду черных стервятников. Что же делать?
В Ставрополь прибыла из Екатеринодара группа передвижного театра, носившего имя генерала Корнилова. И офицеры во главе с Врангелем были приглашены на спектакль.
Во время представления в центральную ложу с шумом ввалилась ватага пьяных офицеров. Один из них, губастый капитан в кавказской папахе, выставил на барьер ложи шесть бутылок вина и осипшим голосом затянул какую-то песню.
Врангель послал к ним Ивлева:
— От моего имени прикажите офицерам отправиться на гауптвахту.
— Господа офицеры, — сказал Ивлев, войдя в ложу, — начальник первой дивизии генерал-лейтенант Врангель считает совершенно недопустимым ваше столь непристойное поведение…
— Поручик, — фыркнул капитан, — пойдите и скажите об этом собственной бабушке, а не личному адъютанту губернатора и чинам его штаба!
— Генерал Врангель приказывает вам прекратить свинство и немедля отправиться на гауптвахту… — продолжал Ивлев.
— Он назвал нас свиньями! — вскричал капитан, и пьяные офицеры разом вскочили с кресел.
Адъютант губернатора выхватил из пожен шашку:
— Разрублю тебя надвое!..
Он вскинул шашку над головой. В это мгновение в дверях ложи появился сам Врангель с казаками личного конвоя. Увидя на его плечах генеральские погоны, офицеры вытянули руки по швам.
— Арестовать! — коротко бросил Врангель.
Казаки увели офицеров, а Врангель, узнав, что все они из свиты губернатора полковника Глазенапа, сокрушенно произнес:
— Недалеко же мы уйдем с подобными губернаторами!
По требованию Глазенапа Ивлев был отозван в Екатеринодар. А когда в штабе предстал перед Романовским, то получил от него выговор:
— Я послал вас лишь для сбора объективной информации. Вы же, превысив свои полномочия., занялись арестами чинов губернского управления, вмешивались в тюремные дела. Это, по меньшей мере, дерзость и донкихотство.
— Но позвольте, ваше превосходительство, — вспылил Ивлев, — если дать волю хорунжему Левину, то он расстреляет всех пленных красноармейцев…
— Ну и черт с ними! — прервал Романовский, не поднимая глаз на Ивлева, и раздраженным жестом передвинул на столе массивную чернильницу. — Вообще зарубите себе на носу, что вы теперь не личный адъютант Корнилова, а рядовой сотрудник моего штаба. Можете идти!
Обескураженный Ивлев не помнил, как оказался на улице. Удрученно опустив голову, он зашагал через площадь мимо белого собора.
«Так, значит, пусть Покровский вешает людей под музыку, а хорунжий Левин учиняет без суда и следствия массовые расстрелы! Пусть на глазах у добровольцев пьют и безобразничают губернаторские сатрапы! Романовскому плевать на беззакония. Он даже запрещает мне, Ивлеву, первопоходнику, впредь бороться со злом!» Терзаемый этими запоздалыми открытиями, Ивлев еще ниже склонил голову и медленно побрел в сторону Кубани.
Над городом ползли темные осенние облака и почти непрерывно сеяли холодным дождем.
После объяснения с Романовским Ивлев добыл от врача свидетельство о нездоровье и теперь почти безвыходно сидел дома.
В лютой тоске он часами без дела валялся на диване, прислушиваясь к неровному шуму капель. Нередко приходила мысль: не лучше ли отойти в сторону от всего, что называется гражданской войной?
Поднимаясь с дивана, Ивлев ходил по мастерской, иногда останавливался перед портретом Глаши. «Любимая, где ты?»
И все же над всем в смятенной душе Ивлева вставал вопрос: что же станет с Россией? В поисках ответа на него Ивлев начал перелистывать книги о французской революции, но почему-то внимание его переключалось в них на то, какую роль в революции играли женщины.
Один из французских историков утверждал, будто французские женщины поначалу с большим энтузиазмом предались делу революции, но этот энтузиазм оказался весьма мимолетным, вроде женской моды.
Гонкур писал, что женщины увлекались революцией так же, как прежде Месмером. На время они были всецело поглощены политикой, влюблялись не в учителей музыки, а в ученых и депутатов, жертвовали спектаклями, чтобы попасть на политическое собрание. Даже торговки становились амазонками революции. По словам Гонкура, один офицер революционной армии сетовал, что революция была бы прочнее, если бы не женщины, и что в Вандее именно женщины подстрекали мужчин на контрреволюцию…