— Совсем, совсем покидаем! — объяснял он на бегу тем, кто его не понимал. — Быстро собирайтесь!
Ивлев был ошарашен. Всего он ожидал, но только не сдачи Ростова, который, по его мнению, можно было долго и небезуспешно оборонять. «Почему без боя уходим? И куда? Что за безумие?» — недоумевал он, чувствуя, как пересыхает гортань.
Он начал торопливо собираться и даже забыл об Иде. А когда оделся, затянул пояс, часы уже показывали половину шестого. И тут вспомнил о срывающемся свидании. «А что, если сбегать проститься с ней?» Он застегнул шинель на все крючки, сунул в полевую сумку свой альбом, а в карман — браунинг.
В городе, по-видимому, никто еще не знал о приказе командующего Добровольческой армией. У входов в кинематографы зажигались первые рекламные огни. На Большой Садовой, как всегда, звенели трамваи. По льду городского катка носились на коньках девушки и молодые люди. На углах кричали папиросники:
— «Асмоло-ва»! «Ас-мо-ло-ва»! «Дюбек-лимонные»!
Ивлев остановился подле армянина с ящиком папирос, кинул ему пять керенок-сороковок и напихал пачки папирос во все карманы. В походе, на степных дорогах, в бою каждая папироса будет на вес золота.
Ида, не ожидавшая его раньше семи, предстала перед ним в простеньком батистовом платье и белом фартуке.
— Так рано! — удивилась она и спрятала под фартук руки, испачканные мукой и тестом. — Помогала маме готовить пирожки. Ну, коли пришли, то раздевайтесь и заходите.
— Я только на минуту. Забежал проститься… Через час, не более, корниловцев уже не будет в Ростове.
— Как? Значит, сдаете город? — Ида тяжело опустилась на сундук, стоявший в прихожей. — Нет, нет… Этого нельзя допустить… Это же не по-рыцарски… — Глаза ее наполнились яркими блестками слез.
— Мы, может быть, еще вернемся, — смущенно и неуверенно проговорил Ивлев. — Но сейчас я должен проститься.
— Все это со стороны Корнилова подобно самому черному предательству, — негодовала Ида. — Ну, ладно… Подождите. Я оденусь. Провожу вас.
Ивлев сел на сундук.
В теплой и светлой прихожей пахло одеждой, пересыпанной нафталином, пахло старинными духами. Как было бы хорошо остаться здесь, в этой маленькой уютной квартире, подле этой милой девушки… С ней было бы хорошо. Она так не похожа на поблекшую, уставшую Олечку Гайченко…
Ида, надев белую шубку и повязав белым шерстяным платком голову, сунула под руку Ивлева небольшой сверток.
— Вот горячие пирожки на дорогу.
— Благодарю! — растроганно пробормотал Ивлев и первым вышел на заснеженное крыльцо.
Мирные особняки на Пушкинской улице, стройная фигура Иды, ее тонкое продолговатое лицо, узкие глаза, отражавшие блеск розового заката, и девственная голубизна снега усугубляли скорбь расставания. На прощание хотелось сказать Иде что-то запоминающееся, но с языка срывались слова то о снеге, то о морозе, то о кинофильмах…
Наконец Ида не выдержала:
— Все это вы, поручик, говорите не то. Мы расстанемся, быть может, навсегда… Что сделают с нами большевики? У меня два брата лежат в лазарете… И вас что ждет?..
Ивлев скорбно улыбнулся:
— Не будем отчаиваться. А сейчас прощайте. У дома Парамонова уже снят караул.
— Да храни вас бог! — едва слышно, одними губами, прошептала Ида и протянула руку.
Все штабные офицеры собрались в большой приемной, которая своей белой колоннадой напоминала эллинский храм.
Между полковниками и генералами, одетыми наполовину в штатское, ходил Корнилов в полушубке с белым барашковым воротником, из-под которого серебрились подбитые желтым генеральские погоны. Это было ново. До сих пор Корнилов не надевал погон.
Невдалеке от Корнилова у одной из колонн стоял Деникин, глубоко сунув руки в карманы черного мешковатого пальто. Его плотная фигура, крепкое лицо с румянцем на щеках, подстриженная серебристая бородка, наполовину черная, наполовину седая, выглядели совсем по-штатски.
«По внешности он скорее помещик средней руки, нежели боевой генерал», — подумал Ивлев и пошел к тюку, к которому подходили штабные офицеры и брали индивидуальные пакеты.
Все его карманы были набиты асмоловскими папиросами, и поэтому Ивлев взял всего лишь один пакетик.
Лукомский взглянул на часы и спросил что-то у Корнилова. Тот утвердительно кивнул.
— Господа, прошу построиться! — распорядился Лукомский.
Как только офицеры построились и сдвоили ряды, он коротко скомандовал:
— К выходу! Шагом арш!
Ивлев шагал в паре с Долинским и с чувством пронзительной скорби следил, как, опираясь на палочку, торопливо сходил по ступенькам мраморной лестницы Корнилов, как едва поспевали за ним Деникин, Романовский, Лукомский…
В доме Парамонова осталась только прислуга, состоявшая из пленных австрийцев.
Солнце уже зашло, и от мороза, усилившегося в сумерках, появилась в воздухе колючая серебристая мгла.
Никогда еще группа офицеров штаба не казалась Ивлеву столь мизерно-беззащитной, как сейчас, в морозных мглистых сумерках. Наверное, было бы достаточно появиться полувзводу красногвардейцев, чтобы уничтожить ее. От этого впечатления Ивлев не мог отделаться и с невольной опаской озирался по сторонам.
Колонна шла медленно: ноги вязли в сухом снегу. Никто не разговаривал. Каждый был погружен в свои думы и переживания.
А на Большой Садовой звенели трамваи, в кинематографах публика смотрела Мозжухина. Вот он на рассвете идет по тенистой аллее какого-то богатого столичного парка в компании молодых элегантных прожигателей жизни. Взявшись под руки, молодые люди во фраках, цилиндрах, бальных туфлях идут в ряд, ритмично покачиваясь из стороны в сторону. У каждого в зубах сигара. Распростившись друг с другом, они разбредутся по виллам и особнякам и, отоспавшись, вновь соберутся в фешенебельном ресторане.
«Широко», расточительно жили, не ведая того, что бесконечно праздное аристократическое разгильдяйство, с беспутными ресторанными ночами, надрывными романсами Аполлона Григорьева, мистическими стихами Александра Блока, кутежами Паратовых и умопомрачительными плясками цыганок, обернется полным и неожиданным крахом, — думал Ивлев. — Грянет возмездие, и побредут жалкими изгоями в бесприютные задонские степи русские офицеры и генералы… А Россия Онегиных и Ленских, Хлестаковых и Маниловых, Фамусовых и Скалозубов, Карамазовых и Смердяковых, Карениных и Облонских, Ионычей и Беликовых канет в забвение. От всей этой России лишь горстка офицеров сохранит способность защищать себя и жертвовать собой. И удастся ли им свершить невозможное?..»
Вскоре в стороне вокзала возникла частая винтовочная пальба. Очевидно, ростовские большевики, узнав об уходе армии из города, напали на юнкеров, оставленных в арьергарде.
Наконец вышли в холодное поле и по узкой тропке, протоптанной в снегу, гуськом потянулись к Лазаретному городку. Туда же скакало несколько всадников… Один из офицеров, сидевший на темной высокой лошади, узнал Корнилова.
— Ваше превосходительство, пожалуйста, садитесь на моего коня!
— Нет, благодарю вас! — отказался генерал, пересекая широкую дорогу на Новочеркасск.
На повороте дороги в косом сугробе застрял автомобиль с погасшими фарами. Едва колонна поравнялась с ним, из автомобиля вышел генерал Богаевский, в длинной кавалерийской шинели, в башлыке, с небольшим чемоданчиком.
— Разрешите, Лавр Георгиевич, присоединиться? — обратился он к командующему. — Автомобиль мой безнадежно увяз в снегу.
— Прошу, милости прошу, Африкан Петрович. — Корнилов взял донского генерала под руку и заговорил с ним о чем-то вполголоса.
Спустя некоторое время колонну, которая брела по заснеженному полю, догнали извозчичьи пролетки с офицерами, только что узнавшими об оставлении Корниловым Ростова.
— Мы до самого вечера не знали о приказе командующего! — говорили они, не то оправдываясь, не то негодуя на неожиданный уход из Ростова.
Миновав Нахичевань, часам к восьми вечера пришли в Лазаретный городок и сделали привал, поджидая подхода некоторых батальонов, защищавших ближайшие подступы к Ростову.