«Неужели Глаша так и останется амазонкой революции?» — опять возвращался Ивлев к дорогому образу.
Не могло помочь Ивлеву обрести равновесие и душевное состояние родителей.
Правда, Елена Николаевна постепенно возвращалась к жизненным заботам, но все еще почти ежедневно ходила на кладбище, а дома безудержно плакала при любом упоминании об Инне.
Сергей Сергеевич ходил на свою должность городского архитектора скорее для моциона, наперед зная, что в городской управе никто не дожидается его. Пойдет, посидит часок в кабинете подле телефона, позвонит домой, мол, сейчас вернусь. И действительно, через некоторое время Ивлев уже видит его в гостиной, где он, с возбужденным от вина лицом, с величественно взлохмаченными волосами, произносит свой очередной монолог об архитектуре:
— Войны сделали из архитекторов никчемных небокоптителей. А архитектура — одно из высших искусств, так как архитектор вводит в инертные предметы движение и гармонию. Строить — значит одухотворять. Да, архитектура ритмично образует материалы… Архитектор — тот же композитор, из беспорядочного камня он воздвигает нечто поэтически скроенное… Здание есть своего рода живой организм. Его окна, как глаза, вбирают в себя свет, отражают настроение дня, утренних и вечерних зорь. Двери здания должны быть великолепными выходами во внешний мир и одновременно звать человеческие души внутрь сооружения…
За эти дни Ивлев не раз слышал от отца воспоминания о прошлом.
— У нас в Екатеринодаре был отличный архитектор Мальберг, — словно перед студентами в университете, а не в пустой гостиной гремел голос Сергея Сергеевича, — в нем прекрасно сочетались поэт и инженер, и оба они работали на архитектуру. Екатерининский собор — его творение. Монументальный храм из красного кирпича, куполами вздымаясь ввысь, как будто взывает к небу, а мрачными подвалами — к преисподней… Как верно схватил суть Гоголь: «Архитектура — тоже летопись мира: она говорит тогда, когда уже молчат и песни, и предания и когда уже ничто не говорит о погибшем народе»!
Глава двадцать девятая
Кубанское правительство решило созвать Чрезвычайную краевую раду. В кругах, близких к штабу Добровольческой армии, упорно поговаривали, что на заседании рады выступит Деникин с программной речью, в которой четко определит свои взаимоотношения с кубанцами, с западноевропейскими государствами, приоткроет структуру будущей российской государственности. Кое-кто из офицеров даже уверял, что Деникин наконец предаст гласности новый политический курс белого движения, насытив его широко демократическими лозунгами.
Открытие рады совпало по времени с ожесточенными боями под Ставрополем, так что главнокомандующий мог приехать с фронта лишь несколько дней спустя, когда заседания уже начались. По случаю его прибытия было назначено торжественное заседание рады.
Разговоры о новой программе, новых лозунгах подогрели интерес Ивлева к предстоящему выступлению Деникина.
В назначенный день делегаты всех отделов и станиц кубанского казачества, другие официальные участники рады и многочисленные гости отправились в войсковой собор на торжественное молебствие, которое длилось более часа. По окончании церковной службы все перебрались в Зимний театр, фасад которого пылал от разноцветных флагов.
Ивлеву досталось место в дальнем ряду партера, отведенном для офицеров штаба армии. Впереди разместилась группа генералов, а в ложах, в качестве почетных гостей, — князь Львов, Шульгин, бывший министр иностранных дел Сазонов, Родзянко, делегация от Всевеликого войска Донского во главе с генералом Смагиным, представители от гетмана Украины Скоропадского, лидер кадетской партии профессор Соколов, братья Суворины, корреспонденты ростовских, новочеркасских, екатеринодарских газет.
Превосходно играл казачий оркестр из ста труб. Занавес красного бархата был раздвинут, стол в глубине сцены заставлен громадными букетами пышных белых хризантем и залит светом прожектора.
В амфитеатре, на ярусах балкона сидело немало дам. Многие из них, бежав из Петербурга и Москвы, лишились своих гардеробов, однако и в немодных платьях, тщательно отутюженных и подогнанных по фигурам, они выглядели довольно празднично.
Ивлев даже вообразить не мог, что совсем недавно под сводами Зимнего театра проходили съезды Советов и красноармейцы, пропахшие махоркой, станичные батраки с корявыми от мозолей руками, красные комиссары в кожаных куртках, рабочие в помятых кепках произносили здесь свои речи об уничтожении «гидры контрреволюции», радовались победе над корниловцами. И вот теперь «гидра» и корниловцы собрались, чтобы разработать стратегию и тактику борьбы с большевизмом в России. Как все изменчиво в этом мире!
Зал шумно зааплодировал, когда на сцену начали выходить и занимать места за столом председатель правительства Быч, атаман Филимонов, председатель рады Рябовол, его заместители — священник Калабухов, Иван Макаренко. Когда же из литерной ложи пригласили в президиум Деникина, овация усилилась, все встали. Деникин сел между Филимоновым и Бычем, свет на него падал так, что по-особому ярко серебрились седина его усов, погоны и зеркальная лысина большой круглой головы.
Вступительную речь держал войсковой атаман Филимонов, в пышных словах приветствовавший Добровольческую армию и ее главнокомандующего.
Тотчас же после него по приглашению Рябовола к высокой дубовой кафедре не спеша подошел Деникин.
— С полей Ставрополья, — начал он, — где много дней идет кровопролитное сражение, я приехал на несколько часов, чтобы приветствовать Кубанскую краевую раду и высказать, чем живет, во что верит и на что надеется Добровольческая армия.
Напомнив, что как раз в эти дни исполняется годовщина армии, Деникин красочно описал подвиги и лишения добровольцев в двух походах по кубанской земле.
Даже Ивлеву, участнику событий, было тяжело слушать признания командующего о потерях в войсках. Только через ряды Корниловского полка, в составе которого никогда не было более пятисот бойцов, за год прошло свыше пяти тысяч человек, — выходит, полк, обновляясь, погибал десять раз! Сейчас, в боях под Ставрополем, во второй раз гибли 2-я и 3-я пехотные дивизии, наиболее стойкие в армии.
Ивлев невольно ловил себя на мысли, что если такой ценой достаются победы, то и противник у Добровольческой армии достойный… Хорошо, хоть главнокомандующий не опускается здесь до обычного третирования красных и их командиров, иначе бы ему не свести концы с концами!
Деникин тем временем перешел к объяснению высоких целей, во имя которых он возглавил второй поход на Кубань.
— Когда в мае мы твердо решили освободить Задонье и Кубань, нас осуждали со всех сторон. И Донское правительство, и киевские военные и политические круги, и московские политические центры, и лидеры кадетов, и другие общественные деятели — все настойчиво требовали нашего движения на Север или на Царицын… — На освещенной сцене, за кафедрой Деникин стал как будто монументальнее, и низкий, баритональный голос его звучал уверенно. — Наше движение было не «частным предприятием», а велением совести, пониманием государственной необходимости… Командование Добровольческой армии глубоко верило, что на Кубани нет предателей, что, когда пробьет час, вольная Кубань пошлет своих сынов вместе с нами в глубь России, ждущей избавления.
Выразив настойчивое пожелание, чтобы Кубанское правительство не замыкалось только в свои внутренние дела, а прониклось, как и Добровольческая армия, идеей спасения всей России, Деникин довольно резко, как показалось Ивлеву, заговорил о том, будто на Кубани идет широкая агитация, преследующая цель «посеять рознь в рядах армии, особенно между казаками и добровольцами». Он обвинил в ней людей, которые «жадно тянутся к власти, не разбирая средств» и ради этого хотят привести армию в жалкое состояние, в каком она была зимой семнадцатого года.