— Вы это утверждаете в категорической форме? Тогда, значит, — решил Посполитаки, — автором полотна «Юнкера стоят насмерть» является художник Шемякин. Я и сам не верил, как это мог написать столь пессимистическое произведение доблестный адъютант генералов Маркова и Корнилова…
— Скажите, пожалуйста, господин полковник, а более серьезные претензии ко мне, как автору этой картины, у вас есть?
— A-а, так, значит, все-таки вы написали «Юнкеров»! — Посполитаки откинулся на высокую спинку кресла. — Так это, значит, вы решили наглядно показать, что, как бы отчаянно ни дралась горстка юнкеров, она бесповоротно обречена…
— Ну и что из этого? — опять с прежним безразличием спросил Ивлев.
— А то, что ваше полотно не только радует коммунистов, но даже воодушевляет их! — пояснил Посполитаки. — Вы своей картиной льете воду на их мельницу. А раз так, то ваших «Юнкеров» надо немедленно сжечь.
— Но, но… — Ивлев метнул на Посполитаки взгляд, полный холодного презрения. — Не много ли вы, господин полковник, берете на себя, решившись судить об идейном содержании и направленности художественных творений живописцев?
— Идет битва не на жизнь, а на смерть, а вы, поручик, словно не понимая этого, отдали своих «Юнкеров» прямо в осиное гнездо! — горячо начал выговаривать Посполитаки. — И недаром они там нашли себе место рядом со «Штурмом Зимнего».
— Я отдал полотно на хранение своему другу, живописцу Шемякину, а не в осиное гнездо, как вы изволите выражаться, — заметил Ивлев.
— А вам известно, что дом Шемякина, вашего друга, стал штаб-квартирой екатеринодарских подпольщиков? — спросил Посполитаки. — Там большевистские диверсанты свили осиное гнездо и вдохновлялись вашим творением.
— Подпольщики — ваша выдумка, фикция! — бросил Ивлев.
— Выдумка?! — Посполитаки вскочил с кресла, и его смугло-оливковое лицо полиловело. — Да как вы смеете оскорблять контрразведочный орган Добровольческой армии? Как смеете не верить нам?
— Я на слово никому не верю, — сказал Ивлев. — Мне нужны доказательства самого конкретного характера.
— Ваш друг Шемякин изрядная бестия! — продолжал кричать Посполитаки. — Не думайте, что нам легко было раскусить этот фокус с вывеской «Художественная студия живописца Шемякина», которая для маскировки красовалась на парадной двери его дома. А как пышно размалевал он на громадном холсте революционный порыв матросни, солдатни и прочего питерского сброда… берущего Зимний! Кстати, у нас зафиксированы те оценки, которые давал «Штурму Зимнего» и вашим «Юнкерам» глава подполья, матерый диверсант Первоцвет, которого скрывал у себя ваш Шемякин…
При упоминании фамилии отца Глаши Ивлев невольно вздрогнул, и Посполитаки это, по-видимому, заметил.
— Ага! — воскликнул он. — Вам фамилия эта небезразлична.
— Ну, это черт знает что! — выругался Ивлев и, не желая больше выслушивать нареканий со стороны Посполитаки, поднялся на ноги и очень раздельно сказал: — Значит, вы арестовали вместе с Шемякиным и мое полотно. Но ставлю вас в известность, что оно хорошо известно лейтенанту Эрлишу, заместителю начальника французской военной миссии.
— А вы какое теперь имеете отношение к господину Эрлишу? — спросил Посполитаки.
— Лейтенант Эрлиш большой знаток живописи и мой меценат, — быстро без запинки ответил Ивлев.
— Ну и что же из этого следует?
Греческое лицо Посполитаки изобразило явное непонимание.
— Лейтенант Эрлиш не позволит вам сжечь ни моих «Юнкеров», ни «Штурма Зимнего». И то и другое полотно он возьмет под защиту и поможет мне увезти за границу.
— Шемякинское творение мы ему не отдадим, — сказал Посполитаки. — Да и о ваших «Юнкерах» еще поговорим. Первоцвет в кругу подпольщиков сказал: «Я готов простить художнику Ивлеву его службу в белой армии за одно это произведение».
«Неужели Посполитаки говорит правду?» — почему-то обрадованно подумал Ивлев, но тут же, чтобы отбить атаку контрразведчика, решительно отрезал:
— Мне совсем наплевать на то, что говорит Первоцвет о моей картине. Но вы сейчас же распорядитесь выдать ее мне на руки. В противном случае вы будете иметь дело с французской миссией.
— Послушайте, — вдруг очень мягко проговорил Посполитаки, не сводя черных, как маслины, глаз с лица Ивлева. — А почему бы вам, первопоходнику, корниловцу, большому живописцу, не создать другого, вдохновляющего, зовущего на борьбу полотна? Тот велик, кто вселяет веру в победу. Да, я вот, кстати, только сейчас получил радостное известие: Добровольческий корпус нанес поражение 8-й советской армии и стремительной атакой овладел Ростовом и Нахичеванью. Так же удачно началось наступление донского корпуса генерала Гусельщикова. На путях к Новочеркасску он захватил станицу Аксайскую. Группа генерала Старикова дошла почти до станицы Богаевской. Так что полоса наших неудач минула. Армия наша воскресает…
— Благодарю за добрые сообщения, — сухо сказал Ивлев. — Но разговор о живописи с вами разрешите не возобновлять.
— Ладно. — Посполитаки недовольно кивнул. — Но имейте в виду, поручик, у меня о вас составилось резко отрицательное мнение. Как бы оно не имело известных последствий… К нам прислушиваются в Ставке… А вы, кажется, в последнее время слишком близки были к свите Врангеля…
— Я ожидаю вашего распоряжения о «Юнкерах», — перебил Ивлев. — И второе, не вздумайте применять никаких фокусов пыточного характера к художнику Шемякину. Он обладатель огромного таланта и будет взят на поруки значительными лицами.
— Шемякина я не отдам на поруки никому, — вспылил Посполитаки. — И, несмотря на его дарование, он понесет должную кару. Крушение почтового поезда под Северской — это дело рук Первоцвета.
— Но я убежден, что Шемякин не знал, кто именно проживал у него на квартире, — не сдавался Ивлев.
— Можете идти! — с раздражением бросил Посполитаки. — «Юнкеров» я велю сейчас выдать вам на руки. А о Шемякине, если вы не хотите навлечь на себя значительных подозрений, советую не хлопотать. Только из-за него Первоцвет ускользнул из наших рук.
«Значит, Шемякин был связан с отцом Глаши, — думал Ивлев, направляясь домой, после того как ему тут же, в контрразведке, отдали его картину. — Посполитаки может его расстрелять и уничтожить «Штурм Зимнего». Ведь он еще в бытность Корнилова, в Лежанке, после боя занимался палачеством. Что можно предпринять? Как вырвать Шемякина из рук контрразведки? Кто, в самом деле, может взять его на поруки? В крайнем случае надо хотя бы спасти «Штурм Зимнего». Хорошо, что хоть отец Глаши ускользнул… И неужели в самом деле моих «Юнкеров» он оценил высоко? Хорошо бы сейчас встретиться с ним. Может, вместе что-нибудь придумали бы».
Впервые за столько дней после смерти матери Ивлев по- настоящему взволновался. Впрочем, он нисколько не беспокоился о себе, не придавал никакого значения угрозе, высказанной Посполитаки в его адрес. Но о положении Шемякина, запрятанного в подвал контрразведки, не мог не тревожиться.
Домой идти и сидеть в одиночестве он сейчас не хотел и потому завернул вдруг в кинематограф «Мон плезир», где демонстрировался фильм «Отец Сергий», а по окончании сеанса выступал Вертинский…
Глава тридцать четвертая
Глаша в меховой шапочке, в шубке, сунув руки в муфту, шла по Большой Садовой улице.
В этот холодный, морозный ветреный февральский день от быстрой ходьбы и студеного ветра она чувствовала, как ярко разрумянилась, как к лицу ей черная шапочка, короткая шубка. Недаром встречные офицеры, даже самые торопящиеся и озабоченные, оглядывались на нее…
Муфту отяжелял наган, большой палец лежал на курке.
Быть всегда готовым к схватке и смерти! Таков должен быть девиз бойца, находящегося в стане противника.
И, однако, как хорошо ощущать себя юной, здоровой, твердо идущей по земле! Опасность, пожалуй, лишь удваивает цену каждой минуты жизни…
По заданию командарма Тухачевского и Северокавказского краевого комитета РКП(б) Глаша была оставлена в Ростове, захваченном Добровольческим корпусом Кутепова.