В одном из помещений изучали строение Вселенной: она разделена на семь небес и семь планет. На земле - семь частей света и семь морей. Человеческий род состоит из семи рас: китайцев, тюрков, европейцев, арабов, персов, индийцев и негров. Материя состоит из четырех стихий: огня, ветра, воды и земли. Огонь находится между луной и ветром, ветер - между огнем и водой, вода - между ветром и землей, а земля окружена остальными стихиями...
Омар не стал слушать дальше и, сплюнув, пошел к выходу. Ничего не изменилось с тех пор, как он учился в этом медресе. То есть изменилось, но к худшему. Тогда здесь хоть был шейх Назир Мохамед Мансур, его мудрый наставник. А теперь всем заправляет хилый мистик Абу-Хамид Газали.
Газали, не понимая, чем он возмущен, робко следовал за ним.
Семь планет.
Семь небес.
Семь рас...
Зацепило их магической цифрой «7», как тупым серпом, и никак не отпускает. Если это всего лишь поэтически-образное восприятие мира, тогда еще куда ни шло. Но нет, сей бред выдается за вершину человеческих знаний! Семь морей. Ха! Одно Средиземное вместе с Мраморным, Черным и Азовским, состоит из восьми морей. А сколько их еще на Земле...
Не стыдно ли - в начале второго тысячелетия новой эры, после Аристотеля, Гераклита, Эратосфена, Ариябхаты, Абу-Рейхана Беруни, говорившего, что «шаровидность для Земли - естественная необходимость», нести такую чушь.
- Земля есть плоскость, которая держится на роге быка, а бык на рыбе, а рыба на воде, а вода на воздухе, а воздух на влажности...
- О мусульмане! - страстно воскликнул Омар. - Хоть режьте меня, хоть кожу сдерите, хоть на костре меня жгите: если это - знание, то что же тогда крик шелудивого осла? Нам, в нашей стране, лучше б скромно помалкивать о нашей древней культуре! Если из ста человек девяносто восемь не умеют читать и писать, а двое читают такую чушь, это, брат, не культура. Это дикость.
- Так положено! - строго сказал Газали. Тут он был у себя дома. - Знание есть поклонение ему... То есть богу. Зачем слепому солнце? Странный ты человек. Живешь... вне времени.
- Нет! Я-то живу во времени, в прошлом, настоящем и будущем, умея увидеть между ними прямую связь. Это вы живете обрывками времени, полагая, что сиюминутное и есть самое серьезное и вечное. Но то, что сегодня серьезно, завтра может оказаться смехотворным. Как и то, что было серьезно вчера, сегодня уже смешно и глупо. Ладно, - сказал он примирительно. Поэт не хотел рассориться с Газали прежде времени, - это не входило в мелькнувший у него остроумный замысел проучить богослова надлежащим образом. - Беседа с вами, - перешел он на угодливый язык, - открыла мне глаза на многое. Я хотел бы продолжить ее. Не согласится ли его милость посетить как-нибудь мой убогий дом?
Газали - с аскетической скромностью:
- Наставлять заблудших на истинный путь - обязанность шейха.
- Премного благодарен! Слезно вам благодарен! Вполне по заслугам вас наделили высоким титулом «Худжат уль-ислам», - доказательство ислама. Угощение, конечно, будет не столь чистым и строгим, но...
- Я мяса не ем, вина не пью, - предупредил Газали.
- Хорошо. Учту. Я приду за вами. Прощайте.
Богослов - покровительственно:
- Прощай...
У выхода поэт столкнулся с Мохамедом аль-Багдади, своим зятем, мужем Голе-Мохтар. И на него излил всю ярость:
- Не признаешь меня, сын собаки? Так знай: ни фельса тебе не оставлю в наследство!..
И зять явился. Вместе с женой и детьми. Пока он листал книги Омара, а дети возились с добродушным псом, Голе-Мохтар в летней кухне, где они с братом стряпали жаркое, плакалась Омару:
- Ты же знаешь, как я тебя люблю, дневала и ночевала бы здесь, стирала, варила, хлеб пекла. Он запрещает. Но и его ты постарайся понять: боится тех, в медресе...
- Понимаю, - вздохнул Омар. - Займись-ка лучше луком. Я теперь плохо вижу, не нарежу так тонко, как следует. - Он взял из кучки дров кривое сучковатое полено, чтобы добавить в огонь. - Смотри-ка! - Полено было обвито, как пестрой выцветшей лентой, растрепанной сухой змеиной шкурой.
- О боже! Что теперь будет? - испугалась Голе-Мохтар.
- Ничего не будет. Сгорит. Я их живых не боюсь, - что в одной старой шкуре? Может, она сама давно уже сдохла, только шкура от нее осталась. - Омар сунул полено в огонь, шкура затрещала и вспыхнула. - У христиан, которых мы считаем заклятыми врагами, - но кого мы считаем друзьями? - хоть учат: «Люби ближнего своего, как самого себя». Ну, любят они своих ближних, не любят, их дело. У нас даже этого нет. Нам с детства внушают: человек малодушен и слаб, человек ничто. Это погань и мразь. Уж какая тут любовь. Мусульманин должен любить бога. И только бога. И ради него может оставить и дом, и семью, и состояние. Но бог далеко, и в итоге - животное себялюбие. Не потому ли мы друг с другом - как звери? Если и есть у нас что-то доброе, светлое, то оно не от веры, а от старых народных обычаев. От нас самих. От самого человека, от того, что в нем осталось еще человеческого...
- Ты умный и добрый. Прости его.
- Как не простить? Я всех прощаю.
Расстелили скатерть.
- Зря ты чураешься меня! - сказал поэт, когда они обильно поели и Омар выпил вина. - Если кто и вспомнит когда-нибудь о тебе, то только потому, что ты был женат на моей сестре.
- А о тебе-то... вспомнит кто когда-нибудь? - съязвил обиженный зять.
- Еще как! Куда я денусь? Им уже не отвертеться от меня. Ладно, захаживайте. Иногда...
Он дал им сто динаров. Они ушли довольные.
- У входа вас ждет паланкин. Или, может, пройдемся пешком? День чудесный.
- Я редко выхожу из медресе, - вздохнул Газали, должно быть, уже жалея, что согласился пойти к Омару в гости.
- Надо бы чаще, - взглянул Омар на его бескровное, белое, как баранье сало, лицо. - Свежий воздух, знаете...
- У меня от свежего воздуха кружится голова.
- Я вас поддержу.
- Хорошо, немного пройдемся. Но этих не отпускайте, - кивнул богослов на молодых здоровенных носильщиков, приготовивших крытые нарядные носилки. - Пусть следуют за нами.
- Идите поодаль за нами, - распорядился Омар. - Может статься, его милость устанет.
- Ваша воля, сударь...
Ясный день, золотистый, синий, с теплым ветром раннего лета. Если зимой мир сер и тесен, и темное небо давит на плечи, и во рту оседает сырая мгла, то теперь оно, небо, взметнулось в неимоверную даль, мир развернулся и весь раскрылся, необъятный и радостный.
Но Газали все ежится. Ему холодно в этом огромном солнечном мире. Он не смотрит на небо. Он, опираясь на палку, смотрит в землю и упорно думает о чем-то своем. Наверно, о нем же, о небе. Ведь богословы только и толкуют, что о небе. О чем же еще. Хотя никогда не взглянут на него. Ибо свет его режет им глаза, привыкшие к сумраку затхлых келий.
Тот самый свет, который не сходит с их языка: «Бог это свет небесный», «вера - свет сердца», «знание - свет»...
Омар почтительно вел его под локоть. Медресе находилось на главной площади Нишапура, мощенной круглым камнем; улицы здесь ухожены, обсажены ивами и тополями. Людное место. Встречные низко кланялись Газали, целовали его руку. Велика его слава как богослова.
Омара Хайяма никто не замечал. Разве что у Большого базара, у спуска в харчевню «Увы мне», увидев его, оживились пропойцы-бездельники.
Он украдкой сунул им золотой: «Отвяжитесь».
- Что это за люди? - проскрипел Газали.
- Это... те самые, для которых уготован огненный ад, - усмехнулся Омар. - Только вот не знаю, смогут ли они гореть: насквозь промокли от вина, - все равно, как сырые поленья. Я полагаю, сухим ханжам адский огонь опаснее...
- И ты знаешься с подобным сбродом?
Как бывает у старых знакомых, которые долго не виделись, они то переходили на осторожное «вы», то возвращались к давнему «ты».
- Почему бы и нет? Они тоже были когда-то людьми. И, быть может, хорошими. У них было светлое детство, - детство всегда нам кажется светлым, даже самое собачье, - была юность с мечтами и надеждами. Что из них получилось, сам видишь, а почему - не спрашивай, - вспомнил Омар слова Давида, сына Мизрохова. - Не все человеческие судьбы укладываются в четыре суфийских разряда: «шариат», «тарикат», «марифат» и «хакикат». Я, например, становлюсь самим собой только когда работаю. Положил перо, встал - и превратился тут же в пустой бурдюк, который следует как можно скорее наполнить вином. Боюсь, меня тоже не пустят в рай. Вот я и завожу знакомства здесь, на земле, чтобы угодить на том свете в свою компанию...