- Как тебя зовут?
- Рейхан.
...Отбивалась она не слишком упорно. Похоже, он тоже пришелся ей по душе. И вдруг оттолкнула его, произнесла лихорадочным шепотом:
- Дашь золотой - приду к тебе ночью...
- Золотой? - Он выпустил ее из рук. - Зачем тебе золотой? - спросил он удивленно.
- Как зачем? - удивилась она в свою очередь. - Всегда пригодится. Жалко? Или денег нет?
- Деньги есть. Не жалко, - смущенно сказал Омар. - Но... - Одета, обута, сыта, есть крыша над головой. Зачем, ей деньги? Чтоб утолить природную жадность? И как, во сколько оценить вихрь чувств, забурливших в нем? Их на динары не переложить. - Видишь ли, я до сих пор... платил за любовь любовью. Не знал, что ее можно купить за деньги. Теперь буду знать.
Рейхан уставилась ему в глаза своими яркими, необыкновенными глазами. «Златоглазое чудовище, - подумал Омар, вновь загораясь. - Нет, я тебя не упущу. Золотой? Получишь».
- Я... хочу собрать на выкуп. - Она расплакалась. - Выйти из рабства... вернуться домой, в Ходжент.
Вот оно что! Омар потемнел, сгорбился, устало опустился на тахту. Да. Ведь есть еще и эта сторона жизни. Хорошо, он обменял в бане, чтоб легче было хранить, часть своих дирхемов на динары. Тридцать пять серебряных монет за золотую. Омар подозревал, конечно, что веселый муг его обжулил. Ну, бог с ним. Обойдемся. Не пропадем.
- Я дам тебе пять золотых, - сказал он угрюмо. - А ночью... можешь не приходить.
Но Рейхан явилась.
После долгой мучительной ночи он все же встал бодрый, жизнерадостный, довольный. Рейхан уже нет. На видном месте, на столике с расчетами, Омар нашел свои пять монет, которые вручил ей в темноте.
- Приболел? - сказал Абу-Тахир, взглянув на его вспухшие губы.
- Лихорадит, - покраснел Омар.
- Бывает, - усмехнулся судья понимающе. - Надо беречь здоровье. Говорят, от лихорадки помогает пахучий базилик - рейхан. Может, не поедешь?
- Поеду! Непременно поеду.
- Что ж, в добрый час. - Лицо у судьи суровое, строгое, а в глазах - затаенный смех...
- Это Мухтар, мой письмоводитель, - познакомил судья Омара с высоким худым бледным юношей. - Он из крестьян. Неплохой математик. Хорошо знает сельскую жизнь, - расскажет тебе о здешних делах.
Осень. В малых оросительных канавах воды уже нет, в крупных она неподвижна, прозрачна, ее стеклянная поверхность осыпана палой листвой. И небо стеклянное. И ветер - стеклянный. В пустых садах - тихий шум. Облетают последние листья. В их легком шорохе, в оголенных ветвях, в стылом воздухе - печаль, задумчивость. В эту пору в садах всегда почему-то грустно.
И, видно, от этой грусти землемер, ехавший на ослике, достал из переметной сумы флейту, взглянул на Омаровы губы и сунул ее Мухтару.
Певучий пронзительный звук далеко разнесся по густому холодному воздуху. Казалось, это вскричала забытая людьми дорога, возопили, страшась близких морозов, тонкие ветви плодовых деревьев, обратился в плач нежный смех детей, бегавших в саду еще недавно, летом. Нет, невмоготу. Флейта захлебнулась низким судорожным стоном. Мухтар, вздохнув, вернул ее землемеру. Омар кивнул ему благодарно.
Слезть бы с лошади, бросить ее и побрести, шурша сухой листвой, в заманчивую, таинственную глубь огромных безлюдных садов. Хорошо бы в самом укромном месте, вдали от дорог, соорудить шалаш и жить в нем. Одному. Нет, с Рейхан. Яблоки есть. Спать. Никого не видеть.
Устала голова.
Яблоки? Омар усмехнулся своей наивной мечте. Их нет. Снят урожай. Вывезли его. Он окинул деревья зорким взглядом и заметил высоко на ветке одно забытое крупное бледно-зеленое яблоко. Одно-единственное на весь сад. Вот удача!
Он спрыгнул с лошади, подобрал с земли корявую жердь, - одну из тех, которыми в конце лета подпирают ветви, усеянные тяжелыми плодами, - и попытался достать заветное яблоко. Но жердь оказалась короткой. Бросил ее, взял ком сухой земли, кинул - мимо! Второй - Мимо! Мухтар не утерпел, присоединился к нему.
Но зловредное яблоко никак не хотело падать. Шуму было, смеху! Причем Омар смеялся, забавно выпятив больные губы: гю-гю-гю! - и уже одно это вызывало неудержимый смех у других. Страж, сопровождавший вместе с землемерами судью судей, сжалился над молодежью, привстал на стременах и сбил упрямое яблоко острием копья.
Веселые, румяные, вновь взобрались на лошадей.
- Грызи, - не глядя, сунул Омар злополучный плод Мухтару.
- Сам?
- Я мало охоч до яблок.
- Я тоже. Сестренке отдам. Спасибо. - Мухтар спрятал счастливое яблоко за пазуху.
Омар вспомнил о своей сестре. Ему захотелось плакать. Вестей от родных все нету.
«Совсем еще дети, - подумал тронутый Абу-Тахир. - И не поверишь, что эти юнцы - лучшие математики в Самарканде. Велик аллах! Он знает, в чью голову вложить свет высокого разума».
Поехали дальше.
- Завидно, - кивнул Омар на крестьянина, сгребавшего под деревьями сучья, сухую листву. - Полезный труд. Всегда на свежем воздухе.
Тот угрюмо взглянул на них, нехотя бросил грабли и туго, как деревянный, согнулся в поклоне. Считалось, что он выражает важным проезжим почтение, но походил-то он скорей на драчуна, который сейчас разбежится и головой разобьет тебе лицо.
- Нечему завидовать, - хмуро сказал Мухтар. - От труда ему никакой пользы. К свежему воздуху нужен еще хлеб. Хоть черствый, если не свежий. Видишь, как он изможден?
- Ну, имея такой сад...
- В том-то и дело, что сад чужой. Он принадлежит ханаке. И сад, и поле вокруг. Знаешь, что такое джуфти-гау?
- Земля, которую пахарь может обработать в сезон парой быков? - сказал Омар неуверенно.
- Да. О аллах! Какими единицами мы пользуемся? Воду мерим, сколько хватит на мельницу, груз - сколько поднимет осел, расстояние - криком, шагами, длину - локтями, пядью. Удивительно, что мы еще что-то создаем! Спасибо простому народу, ремесленному люду, скромным умельцам. Их ясной голове, их зоркости, точному глазомеру, чутким рукам. А то бы мы понастроили... Кто может сказать, чему равен джуфти-гау?
- Тюркскому кошлугу, - припомнил Омар.
- А кошлуг?
- Не знаю.
- Никто не знает. Неразбериха! Будь я ученым, подобным тебе, прежде всего уточнил бы раз навсегда все меры: веса, емкости, поверхности, расстояния. Чтоб не оставалось лазеек для злоупотреблений...
В окрестностях Самарканда, рассказал Мухтар, пятнадцать - двадцать тысяч джуфти-гау земли. Из них крестьянским общинам и городскому торгово-ремесленному люду принадлежит:
по каналу Искандергам - 1486,
по каналу Мазахин - 2750,
по Санграсану - 275 джуфти-гау.
Итого - 4511.
Все остальное - вакуф, собственность мечетей, медресе, монастырей. И шейхов, имамов, ишанов, сеидов (потомков пророка), свободных от всяких повинностей. Налоги за всех вносит в казну бедный мужик.
- Крестьянам не на что жить, - тихо сказал Мухтар. - Им приходится волей-неволей занимать вакуфные земли. И святые отцы не прочь присоединить их участки к своим владениям. Какой-нибудь шейх, располагающий тридцатью джуфти-гау, силой захватывает столько же чужой земли - и потом уверяет, что все вместе и есть тридцать джуфти-гау, на которые он имеет право. Отсюда раздоры. Дело доходит до буйства. Абу-Тахир же человек миролюбивый. Главное для него – спокойствие в округе.
Джуфти-гау, как я уже сказал, мера спорная. Она определяется на глазок. Ведь пахарь пахарю рознь. Как и бык - быку. И земля - земле. Нам надлежит, опросив население, выявить давно и хорошо проверенный участок, который можно взять за образец, поговорить с пахарем, посмотреть быков, с которыми он работал, - и уточнить, наконец, чему же равен джуфти-гау. Будем мерить танапами, потому что танап - более или менее точная мера. В одном танапе - сорок кари, в кари - шесть ладоней, ладонь равна четырем пальцам, палец - шести ячменным зернам. Прости, ты без меня хорошо знаешь, что чему равно, однако, может быть, у вас, в Нишапуре, другие меры. В каждой округе свой курух, свой дирхем, свой танап. Говорю, неразбериха. Будь я ученым...