Далеко-далеко внизу. В самом конце дуги солнечного секстанта. На другой планете. Между ними день длиною в пятьдесят тысяч лет. Она, шатаясь села на ступень, уронила голову на колени, подняла с великим трудом, как большую бронзовую гирю, и Омар услыхал ее надрывистый, из последних сил, журавлиный крик:
- Скорей!
Она не могла подняться к нему.
Омар, дурной и потерянный, будто накурившийся хашишу, сквозь всю вселенную, опаленный звездами, спустился к ней по дуге секстанта.
- Омар... он отравил меня.
Кровь разом отхлынула от головы куда-то к ногам, и на миг в холодные уши Омара ворвался жуткий, утробно-дикий беззвучный вой. Разница! Разница между Экдес вчерашней и этой, что сейчас перед ним, отлилась в исполинское тесло - и грохнула его по затылку. Так, что и глаз посыпались звезды. Нет. Разве это Экдес? Это - Алголь.
- Испугался... донесу на него.
- Кто?! - Он упал, разбив колени, на гранитную ступень, взял в руки лицо Экдес, черно-лиловое, как лист рейхана. Рот ее обожжен. В глазах кровь.
- Чертополох.
«Бредит».
- Какой чертополох?
- Сухой Чертополох.
«Явно бредит».
Но тут Омар узнал такое, что ему показалось - сам он бредит:
- Старый Хушанг. Он хашишин. Я тоже... я райской девой была. «Нежной Коброй» называюсь. Беги, спасай визиря. Это я... увела его слуг... в старую юрту. - Она, из последних сил пытаясь сохранить человеческое обличье, стыдливо опустила разноцветные подлые глаза. Ее божественное, но бесплодное тело скрутило судорогой. Экдес вцепилась змеиными зубами в его белую руку. Сплюнула кровь. - Омар, милый! Ах, если б ты был из наших...
- Полежи здесь! - Он положил ее на ступень, кликнул стражу и кинулся с нею к дому Хушанга. Навстречу уже бежал один из визиревых слуг, бледный, весь в поту.
- Его светлость... его светлость...
- Что?!
- Ранен.
«Только ранен! Я его вылечу».
В калитке стоял, шатаясь, Низам аль-Мульк. Лицо восковое, рот окровавлен.
- Омар, сын мой... - Он качнулся навстречу, припал к плечу, пачкая кровью его одежду. - Вот, распылились... Мои атомы. Ты... уходи отсюда, родной. Туда, назад... откуда вышел. Иначе - погибнешь. - И обвис, уже мертвый, в руках звездочета.
Провели, осторожно подталкивая, давешнего монаха, оказавшегося дюжим молодцом. Седая борода у него отклеилась и повисла на одной стороне подбородка. Он, уже мысленно где-то в раю, в объятиях гурий, не заметил Омара.
Вслед, с руками, связанными за спиной, вышел смущенный Хушанг. Старик искательно взглянул Омару в глаза и жалко усмехнулся.
Омар, будто сам пораженный исмаилитом в спину, в багровом тумане вернулся к Экдес. Она уже окоченела, вцепившись в живот, на холодных ступенях секстанта, по которому ей не довелось взойти еще раз.
«Нежная Кобра»? Да, ты была очень нежной. Редкостно нежной! Неслыханно.
И больше ему нечего было о ней сказать. Потому что он, по существу, ничего не знал о ней. Ничего! Все семнадцать лет, ни на одну почти ночь не расставаясь с ним, Экдес, - он увидел это теперь, - оставалась ему чужой. Была загадкой - да так и ушла от него неразгаданной. Он долго стоял над нею, безмолвный, оледенелый, точно и впрямь окаменел от безумных глаз Медузы Горгоны. Саднило руку. Омар рассеянно взглянул на свой кулак, в котором все еще зажимал золотую сережку с каплей рубина. Крупной каплей рубина вызрела кровь на руке. Если яд, которым отравил свою дочь старый Хушанг, попал с ее зубов Омару внутрь, он тоже может умереть. Э, пусть! Лучше умереть, чем жить среди оборотней. Уж после, оставшись один, он, наверное, станет рыдать, волосы рвать, головою биться о стенку. Или скорее молча и тяжко хворать, всех сторонясь.
А сейчас... Он раскрыл ладонь, раз, другой и третий встряхнул на ней золотую серьгу; кинул ее, не глядя, на труп Нежной Кобры, скорчившейся на ступенях секстанта, и пошел прочь.
Я черств? Может быть! Но хватит с меня ваших дурных затей...
«Как это я еще не сошел с ума? - удивлялся себе Омар. - А вдруг сошел, да сам того не заметил! Ведь, говорят, сумасшедший никогда не знает, что он сумасшедший».
...Из города с гиканьем налетел на Звездный храм тысячный отряд. То ли кто с перепугу наврал Меликшаху, то ли ему самому показалось со страху, что тут засело целое войско убийц-хашишинов, но он не посмел покинуть дворец без столь крепкого сопровождения.
- Рассказывай!
Омар говорит. Опустив голову, молча слушает Меликшах. В стороне, над телом отца, рыдает Изз аль-Мульк, хороший Омаров приятель. Молчит Меликшах. Ему пока нечего сказать. Ибо он сам еще не знает, огорчен или доволен смертью визиря.
- Приведите убийц! - поднимает визирев сын свирепое лицо, залитое слезами.
- Да, да! - находится султан. - Надо их допросить.
- Пусть государь простит или казнит своего недостойного слугу, но это... невозможно, - отвешивает напряженный поклон царский телохранитель. - Убийцы мертвы. Отравились. Или - отравлены.
Оцепенение. Его нарушает Амид Камали:
- Я знаю, они отравлены! И знаю, кто их отравил. - Новый «эмир поэтов», весь белый, весь дрожащий от возбуждения, - еще бы, такой великий подвиг он совершает, над его головою бушует ветер эпох, - решительно выступает вперед, тычет пальцем... в Омара Хайяма. - Хватайте его! Он тоже исмаилит. Он завлек визиря в ловушку. Я видел давеча на башне - он пальцами крутил, сгибал их так и этак. Это тайный язык хашишинов. Слыхали о нем? Омар совещался с кем-то.
- Кто еще был на башне? - живо подступил к нему грозный Изз аль-Мульк.
- Никого. Мы вдвоем.
- С кем же тогда он мог совещаться? Кроме как с тобою? Разве ты тоже хашишин?
- Ай, яй! - завопил «эмир поэтов» и рухнул на колени. - Простите, сказал, не подумав.
- Надо думать, болван!
- Но все же - зачем он пальцами крутил?
Изз аль-Мульк обернулся к Омару.
- Зачем ты крутил пальцами?
- Зачем? - повторил султан.
Омара уже начало трясти.
- Если сей прохвост - поэт, - Омар закусил губу, судорожно перевел дух, - он должен знать, что на пальцах мы отсчитываем слоги, размер, слагая стихи в уме, без карандаша. Не знаю, на чем считает он. На своих зубах? Вот я их посчитаю!
- Но, но! - одернул его султан. - Стой спокойно. Тоже - недоразумение божье... нашел время и место стихи сочинять. - Отер расшитым рукавом багровое лицо, кивнул «эмиру поэтов»: - Ступай отсюда. - И дружелюбно, совсем по-простецки, Омару. - Случись все это при султане Махмуде Газнийском, знаешь, где бы ты уже был?
- Знаю. Но белый свет, человечество, жизнь - не только султан Махмуд Газнийский. Есть на земле и кое-что другое. Получше. - Он угрюмо переглянулся с Изз аль-Мульком, получил его безмолвное согласие и поклонился Меликшаху: - Отпусти меня, царь.
- Это куда же? - Простодушно, не по-царски, разинув рот, сельджук удивленно уставился на Омара.
- Домой, в Нишапур. Схожу на могилу матери и уеду.
- Нет, что ты, что ты? - Уразумел, должно быть, что молчаливый, себе на уме, звездочет, который ни во что не лезет и сторонится всех - единственный человек при дворе, которому можно еще доверять. - Не отпущу. Ни в коем случае! Ты нужен здесь.
- Зачем?
Султан помолчал. Взглянул на визирево жалкое тело. «Был Асад - стал Джасад», - шутливо сказал бы визирь, если б мог, сам о себе по-арабски (лев - труп). И Меликшах произнес уже веско, по-царски:
- По звездам гадать. Детей наших лечить.
Спустя тридцать дней, кем-то отравленный, великий султан Меликшах превратился в такой же труп.
Вчера на кровлю царского дворца
Сел ворон. Череп шаха-гордеца
Держал в когтях и вскрикивал: «Где трубы?
Трубите шаху славу без конца!»
Едва успели схоронить султана, как ночью во дворце сотворился небывалый переполох. Омар, проснувшись от шума, разругался, как бывало, Ораз:
- Трах в прах! Грох в горох! Царский это дворец или ночной притон?
Тяжелый и дробный стук подкованных каблуков: будто воры, проникшие в купеческий склад, бегут врассыпную, спешат растащить мешки с зерном. Треск дверей. Звон мечей. Глухие удары. Скрежет чего-то обо что-то.