Омар, обливая вином бородку и грудь, запрокинул дно кувшина.
И эти обрюзгшие, беззубо сюсюкающие старикашки, что двух внятных слов не в силах сказать, толкуют о небе, которое и разглядеть-то не могут слепыми глазами!
...В мозгу Омара ослепительно вспыхнул серебристо-белый сверкающий шар исходного вещества, не выдержавший собственных внутренних сил и в блеске исполинских, во все небо, синих, алых, зеленых, желтых молний распавшийся в дым, в клокочущий пар, в неуловимый горячий эфир. И понеслись, разбегаясь, по пустому пространству, величину которого невозможно даже представить, как от глыбы, рухнувшей в воду, бешено крутящиеся волны пылающего ветра.
Небо, небо, небо!
Уже который век, корчась и брызгая слюной, богословы на своих шумных сборищах выступают от его имени, выдают себя за посредников между небом и людьми.
Небо! Небо!! Небо!!! Чем, дармоеды, вы причастны к небу? Тем, что зря коптите его? Если вы и причастны к нему, то гнусной причастностью злых насекомых, тучей летящих на зеленые земные поля. Саранчой именуются те насекомые.
Кто из вас способен вообразить, как первобытный огненный вихрь, улетающий, дико вращаясь, в черную бездну, рвется, бушуя, на клочья пламени и раскаленных облаков? Как они, жадно сжимаясь, смыкаются в ядовитые багровые скопления? И как эти жаркие скопления, мрачно извиваясь, грохоча и дымясь, сливаются в звезды?
С каким важным видом собираетесь вы в свой тесный круг. С каким умным видом несете заведомую чушь, восхваляя, воспевая и славя царскую власть. Чьей опорой, конечно, является не что-нибудь, а само лучезарное небо. Не краснея за свое раболепие, не стесняясь неуместно громких слов, - что загляни кто-нибудь из не столь уж отдаленного будущего и скажи: все ваши представления - бред, вы все уже обречены, скоро всем вам конец вместе с вашей богоданной властью, - вы разорвете его на куски! Но что они, эти убогие сиюминутные страсти, перед миллиардами лет, повисших во Вселенной? И чего стоит ваше ничтожное государство, которым любой ничтожный правитель-самодур может вертеть, как взбредет в тупую башку?
Год 1092-й.
Кара-китаи разобьют сельджукское войско в Катванской степи 49 лет спустя. Род сельджукидов прекратится через 65 лет, род караханидов - через 120.
Чингисхан нагрянет через 127...
Омар опять приложился к расписному кувшину.
- Эх! - кто-то шепнул у него за спиной. А, это Амид Камали. - Жить не умеешь. А мог бы! При твоем-то уме, при твоих знаниях. Я бы... на твоем-то месте...
Холодный, едкий, трезвый ум и жаркая пьяная кровь... Что может Омар с ними поделать?
- Сделай, братец, хоть что-нибудь путное на своем! На чужом-то месте всякий горазд гору Ширкух свернуть. Если б верблюду выпрямить шею, сгладить горб, укоротить ноги и удлинить уши, из него бы тоже получился хороший осел.
- Верблюд, - усмехнулся Амид, - конечно, силен и велик, зато у осла - громче крик.
- Ну, и кричи себе, покрикивай! Во славу аллаха. На, отнеси, - он, качаясь, сунул ему пустой кувшин. - Чтоб меня не судили еще за кражу царского имущества.
Но затем он сам побрел к трапезной, кивком оторвал Изза аль-Мулька от скатерти.
- У меня нет на дорогу. И в Нишапуре первое время не на что будет жить. Дай хоть пятьсот-шестьсот динаров. Верну когда-нибудь.
- Не могу, - нахмурился Изз.
- Не можешь? Ну... что ж.
Он спокойно, еще не зная, как быть ему теперь с деньгами, пошел в келью. Не торопясь, сложил в свою старую суму лучшие книги.
И, стойко, не дрогнув, выдержавший позорный суд, взбесился на пустяке: никак не мог попасть в закрутившийся, вывернутый рукав узорного халата, который ему когда-то, сняв с собственных плеч, преподнес великий царь.
- А-а, ты тоже? - зарычал он в бешенстве. - Ты... тоже. Н-ну, нет! Я не стану бороться с тобой как с равным. Потому что я человек, поэт и ученый. А ты - вещь, тряпка, ветошь. И служить не буду тебе. Выправлять, отряхивать да оглаживать. Что дороже - паршивый парчовый халат или душевное равновесие? - Халат был тяжелый, расшитый золотом, из прочной ведарийской ткани - той самой, о которой он мечтал в Самарканде. Омару не удалось разодрать его руками. Он, дико оглядевшись, схватил нож - и, скрипя зубами, располосовал дорогую одежду на клочья. Пнул обрывки, плюнул на них. - Вассалам! И с концом. - Провел ладонями по лицу, взял суму - и ушел, освобожденный, в нищету и безвестность.
Часть третья. ПАДАЮЩИЙ ОРЕЛ
О, если б каждый день иметь краюху хлеба,
Над головою кров и скромный угол, где бы
Ничьим владыкою, ничьим рабом не быть, -
Тогда благословить за счастье можно б небо.
- Омар Хайям? А! Тот, который... разве он еще не умер? Говорили, будто...
Нет, жив Омар!
Пока человек одаренный жив, никогда не следует говорить, что он вот это сумел, а то - не сумел. Все равно как упрекать художника, едва приступившего к изображению, что он не написал рук, ног, чьих-то глаз. Погодите! Дайте ему развернуться. Нарисует, когда очередь дойдет до глаз.
Сколько царей Омар пережил: Тогрулбека, Алп-Арслана, Шамса аль-Мулька, Меликшаха, - где они теперь, те, что гремели на весь мир?
- Вот оно как! - Туркмен Ораз, которому во дворце поручили проследить, чтобы Омар не укрылся в городе и ушел восвояси, провожал опального звездочета до Кумских ворот. - Вот оно, значит, как. Если уж мир возьмется кого-нибудь травить, то он весь, от высоких властей до последних подонков, ретиво, даже со сладострастием, берется за это. И чего бы тебе - не... трах в прах жадную суку Зохре? Баба как баба.
- Дело не в самой Зохре, - вздохнул Омар. - Она хороша. Если вымыть. Дело в тех, кто за нею. А их я не могу «трах в прах». Противно. И много их, не управлюсь.
- Вот и шагай теперь без единого фельса до Нишапура!
- Дойду когда-нибудь. Буду в селениях читать коран, гадать по звездам. Я захватил с собой астролябию. Не пропаду.
Но власти делали вид, что Омара нет.
Раз уж ты не ходишь на молебен в общем стаде правоверных и, что хуже всего, имеешь собственное мнение о вещах, то сиди в сторонке с собственным мнением.
- Оно так. Но я, старый головорез Ораз, не могу допустить, чтобы такой большой человек брел по дороге, как нищий. - Он отвел Омара в сторонку, сунул в руку тяжелый мешочек.
- Что тут? - удивился Омар.
- Пятьсот золотых. Я давеча слышал твой разговор с Иззом аль-Мульком, был у дверей на страже. И это - визирь! Тут... старые наши вояки... скинулись, кто по динару, кто по два или три.
- Не возьму!
- Бери, бери.
- Когда я их верну? И сумею ли когда-нибудь?
- Чудак! Это мы возвращаем тебе свой долг.
- За что?
- За мешок зерна, - помнишь Фирузгондскую дорогу? Ну, и за работника, вашего, как его - Ахмеда, хотя он, паршивец, и трех фельсов не стоил. Уж ладно, пени много наросло, - если с пеней считать...
...Омар отложил перо. Заложив усталые руки за усталую спину, он вышел во двор. Весна. Абрикосы цветут. Хорошо ему здесь, одному, в отчем доме.
Почему человек, чтобы кем-то быть, должен непременно принадлежать к какой-нибудь вере, секте, клике? Если он - личность, он, оставаясь самим собою, может быть личностью.
Но нет, клика не даст ему спокойно жить! Воры сбиваются в шайки. Изуверы - в секты. И так далее. Потому что каждый из них, сам по себе, ничто, ни к чему не способен, он себя не может прокормить. А в шайке или секте, суетясь вместе со всеми и делая вид, что он тоже что-то делает, он может жить за счет других.
И тот, кто хочет быть самим собой и не хочет служить шайке, секте, клике, обречен на замалчивание. Ты желаешь жить в своем гордом одиночестве? Живи. Но, если тебе будет худо, мы, знай, ничем не поможем.
Омар и не нуждается в их помощи. Пятьсот динаров - крупные деньги, их может надолго хватить. Если беречь. Поневоле тут станешь скупым. Спасибо Оразу! Старый чудак даже всплакнул на прощание. Вот оно как бывает. Когда-то встретились врагами - теперь расстались друзьями.