- Брось! Ладонью занюхаю. - «Хорошо, он не знает меня в лицо».
Хмельной старик, расшвыряв ногой пустые горшки и мешки, со скрипом открыл дверь в мастерскую, со стуком распахнул ставни на узком окне. К удивлению поэта, здесь, по сравнению с лавкой, был полный порядок. Печь и пузатый горшок на ней. На полке, в ряд, сосуды с чем-то. В углу, ладной стопкой, дрова. В другом - объемистый ящик. Лишь лохмотья серой пыльной паутины в верхних углах да сеть из нее в закопченной холодной топке подтверждали, что в мастерской давно никто не работал.
- Чем же ты занимаешься, если не варишь стекло?
- А, чем попало! Растираю осколки стекла в порошок, продаю как средство против мышей. «Как его применять?»- задают мне вопрос покупатели. «Очень просто! Поймайте мышь, насыпьте ей в пасть. Вмиг околеет». Ха-ха! Берут... - Он, кряхтя, снял с ящика крышку. - Ох! О Яхве. Грешен я, грешен. Нельзя мне, еврею, в субботу огонь разжигать. Нельзя ничего варить. Я должен молиться. - И, копаясь в ящике, он загнусавил на заунывный мотив иудейского псалма одно из четверостиший Омара: «Моей руке держа-ать кувшин вина отра-ада; священных свитков ей касаться и не на-адо». - Он вынул из ящика горшок с толченым бесцветным стеклом, похожим на чешуйки слюды в речном песке. - «Я - от вина промо-ок; не мне, ханжа сухо-ой, не мне, а вот тебе опасно пла-амя ада...» Мы ничего не выбрасываем. Пускаем в ход все остатки, осколки, ошметки. Когда в этом есть нужда. Варить стекло из песка - дело другое. А ты, я вижу, спешишь. Какого размера нужен шар?
Омар прикинул в уме, сказал примерно:
- Ну, величиной с мой кулак.
- Этого хватит. Отличный шар тебе отолью. - Мастер высыпал сырье в горшок. - Из шамота, - стукнул костяшкой среднего пальца старик по горшку. - Огнеупорный! Знаешь что, досточтимый, - сказал он скучающе. - Стекло варить - дело нудное. Сперва я должен разжечь огонь. Затем разыскать где-то в ящике подходящую форму. Сначала стекло раскалится, позже оно размягчится, станет вязким, тягучим, и уж после всего - жидким, как топленое масло. Его нужно будет вылить в форму и ждать, когда остынет. Ждать! И ждать. А водка кончилась. Взял бы ты, дорогой, ту бутыль, сходил к хозяину, а? К владельцу караван-сарая. О Яхве! Он ею торгует. Тайком. Шепни ему: мол, для Давида. Сходи! Прошу.
И друг детства Давид, сын Мизрохов, взглянул Омару в глаза чистыми и честными, прежними глазами.
- Давид? - вскричал Омар.
Господи, сколько же лет прошло с тех пор, как они расстались? Тридцать пять, тридцать шесть?..
- Да, если помнишь, любезный друг. Он самый. Я переехал сюда, когда ты был уже в Исфахане. Видишь, что из меня получилось. Что получилось, сам видишь, а почему - не спрашивай.
...К вечеру, взяв свой отменно сделанный шар, Омар вручил Давиду пятнадцать монет. Пятнадцать полновесных золотых динаров. Хоть и знал, что тот их безбожно пропьет. Пусть! Все равно теперь его не исправишь. Да и нужно ли исправлять? Пусть будет ему хорошо, на какое-то время, в своем особом, придуманном мире.
Он - великолепный мастер, и этого с него вполне достаточно! Мало ли опустившихся людей, которые вообще ничего не умеют делать. Кроме как пить или опий курить. И вполне трезвых, непьющих и некурящих, которые тоже ничего не умеют. Кроме как бесполезно обременять несчастную землю.
И разве те, что, едва появившись на свет, поверили в блажь богословия и носились с ней до конца, не прошлепали всю жизнь губами в наркотическом полусне?..
Когда, узколицый и крючконосый, веселый, растрепанный, склонившись над печью и распевая псалмы, которых нет ни в каких священных писаниях, стекловар черпаком помешивал шихту и снимал с нее пену, он, озаренный пламенем, походил на древнего мага в храме огня.
Если не на самого господа бога.
Мы тут, на Востоке, странно устроены. Ничего, что придумал другой народ, для нас не годится. Потому, что они «неверные». Вши заедают, - все равно мы лучше всех.
Стекло варили еще в древнем Египте...
- Нет, - отодвинул монеты Давид, сын Мизрохов. - Я у тебя в долгу. Я ничего не забыл. И фельса с тебя не возьму! Хвала создателю, выпал все-таки случай отблагодарить. О юный мой друг! - Он в отчаянии вскинул тощие руки к черному глухому потолку, уронил и заплакал. - Поташ твою соду... И кварцевый... песок...
Так, стеклянный шар у нас есть. Теперь самое сложное, трудное - его распилить.
Может, было бы лучше, если б Давид разрезал ножом шар на части, пока он еще не затвердел? Нет, шар утратил бы точную форму - и сегменты, пожалуй, стали бы все искажать.
Просто линзу отлить - дело тоже сомнительное. Ведь никто не знает законов преломления света! Не знал и Аль-Хазен. Узнал бы, конечно, со временем, - если б дали спокойно работать.
Но разве они дадут?..
Вообще, что нам известно о сущности света?
Пифагор: тела становятся видимыми благодаря испускаемым ими частицам;
Аристотель: свет есть возбуждение среды, находящейся между объектом и глазом;
Плиний Старший: стеклянный шар, вобрав лучи солнца, зажигает предметы.
Небогато! Ясно одно: с шара и надо начинать. С твердого шара, а не сразу с его частей. Да и не смог бы Давид проделать такую тонкую работу. Здесь нужны точный глаз и твердая рука. Спасибо, хоть шар сумел отлить. И это было последней вспышкой его угасания...
Э, придумаем что-нибудь! Кого-кого, а ювелиров у нас - едва ли не больше, чем людей, способных купить их изделия. «Чего ты боишься? - упрекнул себя Омар. - Пуглив стал под старость. Времена Аль-Хазена прошли...»
Да, охладил он тут же свой пыл. Те времена прошли, настали другие, но чем они лучше? Так что не следует пренебрегать осторожностью.
Приказ свыше: бойся! Мы и боимся. Всех и всего.
Откроешь рот, навстречу - озлобленье,
Закроешь - навлечешь как тихий, подозренье...
Не лучше ли тебе, будь хоть святым,
Ни с кем не знаться, жить в уединеньи?
Рад бы! Но - не дадут. И здесь найдут, не оставят в покое. Это мы знаем.
Да и в какой тихой келье избавишься от страстей своих человеческих? От сомнений? Желаний? Мечтаний? От разума, черт бы его побрал!
«Ад и рай - в небесах», -
Нам толкуют ханжи.
Я, в себя заглянув,
Убедился во лжи!
Ад и рай - не круги во дворце мирозданья.
Ад и рай - это две половины души.
Что ж, в самом деле: оскопить себя, - как некий христианский изувер, и забиться, хныча, в пещеру?
Тьфу!
Ну, скажем, грех пить вино. С натяжкой, но скажем. Грех женщин любить молодых. Хотя... дело-то обоюдное. Мы это тоже знаем! Но - допустим. Грех красть, убивать, обманывать. Но мы этим и не занимаемся.
Но какой же, подумайте, грех - сделать хоть что-то человеку на пользу? Какой вред может принести правой вере увеличительное стекло?..
На базаре - новость:
- Слыхали? Убит Куджамыш - тюркский начальник, зять эмира Аргуша.
Пораженные:
- Кем?
С оглядкой:
- Теми... из Аламута.
Со вздохом:
- Ну, времена!
С опаской:
- То ли еще будет.
Злорадно:
- Так ему и надо...
Это случилось у входа в соборную мечеть, на глазах у многих правоверных. Убийцу тут же схватили. Его хотели казнить на месте, но окружной правитель Аргуш воспротивился:
- Нет уж! Прежде, чем он попадет в исмаилитский свой рай, я ему здесь, на земле, устрою ад...
Хашишина, после долгих истязаний, привязали к столбу на площади перед соборной мечетью, обложили хворостом и сожгли на медленном огне. Он умирал мучительной смертью, но с достоинством: не унижался, не каялся, не умолял его пощадить.
Аргуш не успокоился на этом. Он решил выместить злобу на жителях Нишапура. Зять был его любимцем, эмир не находил себе места.
Город кишел соглядатаями и доносчиками. Толпы конных воинов-туркмен с визгом носились по улицам. Хватали кого попало. Наверняка среди прохожих есть сторонники «шейха горы». Так называли в народе главу секты Хасана Сабаха.