У среднего царевича, двенадцатилетнего Мохамеда, на коже и слизистых оболочках глаз, рта и носа уже появились узелки.
— Начинается самое трудное. Который день он болеет? А, пятый. Жар спал позавчера? Сегодня повысится вновь. Узелки перейдут в гнойные пузырьки, мажьте их белой ртутной мазью.
Хуже всех приходилось младшему, восьмилетнему Санджару. У него помрачалось сознание, царевич впадал в буйство, раздирал отросшими ногтями гнойные пузырьки. В минуту просветления он жаловался Омару, что ему не спится, трудно дышать и глотать, все у него болит, слюни текут.
— Привяжите руки к туловищу, пользуйте ртутной мазью, давайте гранатовый сок. И понемногу опия, чтобы спал…
Омар велел сиделкам завязать себе рты и носы кисеей, смоченной в уксусе, и мыть уксусом руки. Сам он мыл руки ячменной водкой. И принимал ее внутрь. Царевичам сменили постель и одежду, зараженную сожгли. В покоях дворца заклубился дым очистительных серных курений.
— Ну, как? — спросил визирь после обхода.
— Баркъярук и Мохамед легче перенесут болезнь, раз уж я здесь.
— А Санджар?
— Мальчик внушает страх, — угрюмо ответил Омар, Его понял, вернее — неправильно понял, слуга-эфиоп — и поспешил с доносом к царевичу. Если б к ретивости верных. слуг да хорошее знание языка и, сверх того, хоть немного ума, конечно, какую бездну недоразумений избежало бы человечество!
Разве думал Омар, что своими этими словами, не таящими в себе ни неприязни, ни злого умысла, лишь беспокойство, навлечет на всю жизнь нелюбовь царевича Санджара, будущего великого султана?
Этот рябой, сухорукий (сломает, свалившись с коня, что позорно для тюрка), угрюмый султан, рожденный в песчаной пустыне, будет любить лишь пустыню — вокруг себя, в глазах и сердцах. Он будет любить терпкий дикий лох, растущий в пустыне, и прикажет, повсюду срубив кипарисы, насадить вместо них дикий лох.
Он умрет жалкой смертью, всеми оставленный, на развалинах своей державы. На нем и кончится династия сельджукидов…
Омар ни днем, ни ночью не отлучался из внутренних покоев, терпеливо выхаживал хворых. Возился с ними, как с родными детьми. Их беспомощность вызывала в нем отцовскую жалость. Ему понадобилось вновь перелистать труды великих врачей, и он, где-то на пятый день пребывания во дворце, отправился в книгохранилище.
Пыль. На полках, книгах, на полу. Видать, сюда никто давно не заглядывал. Перебирая книги, Омар услыхал за спиной чьи-то осторожные шаги. Обернулся — служанка. А! Та самая, в крапинах. Но румянец у нее давно уже выцвел, и даже родинки, кажется, поблекли.
— Сударь, — она пугливо оглянулась, — ее величество царица просит вас к себе.
У Омара дрогнуло сердце. Он знал, что так будет. Не хотел — и ждал.
— Что, снова сластями и пловом хочет меня угостить? Знаешь, от ваших угощений…
— Нет, сударь. Ей теперь не до сладостей. Она повела его какими-то боковыми путями в гарем, в покой царицы. Тяжкий дух повсюду. Открыть бы все двери, распахнуть все ставни на окнах — и держать их открытыми десять дней, чтобы холодным ветром выдуло всю вонь. На что вам золото и бархат? Один глоток свежего воздуха дороже всех ваших богатств.
— Тут бегала одна девчонка, с этаким вздернутым носиком. — Он кратко описал ее внешность. — Не знаю, как зовут.
— Хадиче. Уже дней пять, как умерла от оспы.
— М-м. Знаменитых лекарей, конечно, к ней не звали… Женщина, с головой, глухо закрытой покрывалом, сидела, опустив с тахты ноги в золоченых сандалиях.
— Ассаламу ва алейкум! — поклонился Омар. Не ответила, не шелохнулась. Будто спит. Или привыкает к его присутствию. Или обдумывает под покрывалом какую-нибудь каверзу, готовя ему внезапный удар.
Через некоторое время Омар услыхал ее глухой, гнусавый голос:
— Омар, я теперь не царица. Я теперь никто. Пожалей и вылечи меня.
— Пусть ее величество снимет покрывало.
— Нет! Я… стесняюсь.
Теперь она стесняется.
— Как же я, не посмотрев, смогу лечить ее величество? Зохре, низко опустив голову, с тяжким вздохом стянула накидку. Омар чуть не закричал от ужаса, увидев белые проплешины на ее темени.
— Подними голову!
Страшное зрелище. Лицо в струпьях. Ни бровей, ни ресниц. Шея охвачена белыми пятнами, образующими как бы кружевной воротник. "Ожерелье Венеры". Кончик носа безобразно приподнят, переносица уже начинает западать.
— Сердце болит, и мозг, и печень, — зарыдала Зохре. — Спаси меня, Омар! Все сокровища свои тебе отдам…
Поздно, милая! Поздно. Теперь тебя может вылечить лишь ангел смерти Азраил. Но разве скажешь ей об этом? Нельзя лишать человека последней надежды.
"Но почему? — взбунтовалось все в нем. — Разве она не знала, на какой вступает путь? Знала. Но не хотела знать. Думала, что обойдется. Ошалела от излишней свободы и легко доступных наслаждений. Она красивая женщина, она царица — ей все простится. Нет, ничего не прощается на земле!"
Он ничего не мог тут сделать. Так далеко зашла болезнь. Никакой на свете врач ее уже не спасет. Даже сам аллах, лучший из врачевателей. Но и без помощи Омар не хотел оставить Зохре. А чем ей поможешь?
— Хотелось бы знать, — бросил он царице намек, торопясь уйти, — чем был отравлен твой муж, султан Меликшах? Умер сразу, легко, без долгих мучений.
— Будь ты проклят, — прогнусавила Зохре, вновь надевая чадру.
***
На тринадцатый день язвы у хворых стали подсыхать, на тридцатый с них уже отпадали корки. На месте гнойничков остались глубокие рябины, особенно у Санджара.
— Зато, — утешал Омар выздоравливающих, — вы навсегда избавились от оспы. Теперь уж ею никогда не заболеете. Все вокруг будут лежать и стонать, но к вам зараза больше не пристанет.
— Слава аллаху! — счастливо вздыхали Баркъярук и Мохамед, радуясь, что все их страдания — позади, бог с ней, с красотой, царский сын в любом обличье красив, главное — они остались в живых.
Лишь Санджар хлестал Омара жгучими, совсем не подетски злобными взглядами, повергая его в тревожное недоумение.
"Что это с ним? Бедняга, — думал Омар снисходительно. — Он еще не пришел в себя. Наверное, сердится за то, что я велел привязать ему руки к телу. Гнойники нестерпимо чесались. Ничего, скоро все забудет".
Увы, не забудет. Вот если б Омар уморил Баркъярука и Мохамеда и спас одного Санджара, и тот, как единственный наследник Меликшаха, воссел восьми лет на престол…
В те же дни умерла, подавившись отчаянным собственным криком, царица Зохре, и никто не горевал о ней.
…Мертвые успокоились, а живые, едва очнувшись от смертельного страха, опять — за свою недобрую возню.
"Эмир поэтов" Амид Камали, самодовольный, пухлый, на диво округлившийся на царских хлебах, украдкой шепнул Омару:
— Вас желает видеть его светлость Муаид аль-Мульк. Только так, чтоб Изз аль-Мульк не узнал…
Муаид, другой сын покойного Низама аль-Мулька, встретился с Омаром на задворках, в темной сторожке, под охраной верных людей.
— Много ли добра видел учитель от брата нашего Изза аль-Мулька? — сказал напрямик он Омару.
При слабом колеблющемся пламени одинокой свечи лицо его казалось вороватым, как у конокрада, ползущего ночью к пастушьему костру.
— Н-ну… не так, чтобы много, — ответил Омар осторожно, не зная, чего от него хотят.
— Осмелюсь сказать — нисколько! — жестко уточнил Муаид. — Разве он не предал вас два года назад? Человек с гордым сердцем не должен это терпеть. Самый раз напомнить о себе. Знайте, песенка нашего брата спета. Беспутной Зохре больше нет, ее сына Махмуда — тоже, мир их праху. Султаном, по воле аллаха, будет провозглашен Баркъярук, законный царский наследник. И визирем при нем должен быть кто? — Муаид говорил задыхаясь, видать, он с трудом соблюдал нужную благопристойность в словах. Тогда как ему хотелось просто схватить Омара за шиворот и приказать: "Делай то, а того не делай, иначе шею сверну". — Так что, — голос его зазвучал угрожающе, — не вздумайте кричать на Совете знатных за брата нашего Изза, извольте кричать за самого достойного из наследников нашего великого отца. Разумеете? Если не хотите прогадать.