Э, как очи боятся прогадать! Никакой урок им не впрок. Государство будет доживать последние минуты, секунды — все равно, вцепившись друг Другу в глотки в кровавой грызне за власть, не разомкнут они скрюченных пальцев. Так и рухнут в глубь преисподней вместе с вдрызг развалившимся царством.
И только сейчас осенила Омара догадка, почему он не может жить среди них.
Собственно, он давно уже знал, почему. Но знал, так сказать изнутри, больше чувством, чем рассудком. Видел их и себя снизу, а не сверху. Теперь его мысли об отношениях с дворцом приобрели некую стройность.
Человек из народа, из самых его глубин, он относился ко всем — пастухам и царям, как равным себе, говорил со всеми на одном языке, никого не унижая и никому не угождая, отличая людей лишь по уму и умению.
Но эти дети — сперва царевичи, а потом уже дети. Сами по себе, как дети, как люди, они никому не нужны. Они — приложение к своему званию. Как любой обыватель-стяжатель всего лишь приложение к собственному имени. Но как царевичи — о, сколько надежд скольких людей связано с ними!
Поскольку все трое — от разных матерей, то за каждым царевичем — род его матери, его дяди, тети, двоюродные братья и сестры, толпа жадных родичей, их воинов, слуг, прихлебателей, целая клика, что спит и видит во сне золото, бархат, почет и почести. И всем им надо угождать, если не хочешь нажить в них врагов.
Изз аль-Мульк, Муаид аль-Мульк — дети царедворца. искушённого в интригах. Они — как хищные рыбы в мутной воде, эта вода — их среда. Если же Омар вновь нырнет в грязный поток, он очень скоро погибнет. Он чужой среди них, и вечно будет для них чужим.
— Ни за кого я не стану кричать, — хмуро сказал Омар. — И на Совет не пойду…
— Что ты?! Опомнись. — С Муаида тут же слетела спесь. — Теперь ты — видный у нас человек. Жизнь и смерть царевичей держал в своих руках. Отныне слово твое имеет огромный вес.
"Эмир поэтов" — сладостно:
— Воистину!
Вот у кого тонкий нюх — сразу учуял, откуда и куда дует ветер, кого бросить, к кому пристать.
— Поможешь-озолочу, — пообещал Муаид.
— До первой встряски, — усмехнулся Омар. — Затем — обдерешь. Слушай, самый достойный из наследников великого Низама аль-Мулька. У тебя есть еще брат, Тадж аль-Мульк. И двоюродный брат, Шихаб уль-Ислам. И все вы вправе метить на эту должность. Верно?
— Верно, — потемнел Муаид.
— Так вот, знайте, мне совершенно все равно, кто из вас будет визирем. Совершенно! Я человек незнатный. Лекарь, поэт и прочее. Заболеешь — смогу помочь. Могу по звездам предсказать твою судьбу, — я с этим замечательно справляюсь, спроси у нишапурского купца Музафара. Могу на дутаре тебе сыграть. Ячменной водкой угостить. А в остальном… не впутывайте меня в ваши дела. Я еду домой, и Нишапур.
Он внезапно и остро, как боль в сердце, ощутил тоску по своему пустому, но чистому дому, по его, лишь ему понятному, доброму уюту, тишине, по своему спокойному, одухотворенно-богатому одиночеству.
— И впрямь… тебе лучше уехать, — проворчал Муаид после долгого угрюмого молчания.
— И впрямь! — возмущенно согласился с ним "эмир поэтов".
— Станешь визирем, — попросил Омар, уходя, — скажи этим, в Нишапуре, чтобы оставили меня в покое.
— Скажу.
"Так я тебя и оставил в покое! Я за тобой пригляжу бунтарь". Слава богу, он хоть знал, что Омар не побежит на него доносить, — и не стал его резать, душить, травить в этой укромной сторожке…
Омар баснословно разбогател. Три тысячи, по уговору, дал поэту-врачу Изз аль-Мульк, еще не подозревавший. что звезда его, как визиря, уже закатилась. А то бы, наверно, не дал. По две тысячи — Баркъярук и Мохамед. тысячу, скрепя сердце, — маленький Санджар. Две, на всякий случай, — Муаид аль-Мульк.
Даже "эмир поэтов", глубоко довольный тем, что Омар уезжает и, значит, не будет оттеснять его при дворе, предложил, на радостях, пятьсот динаров, — но Омар не взял их у него.
Обменяв звонких десять тысяч динаров у местных саррафов на чеки, Омар собрался домой. Зима была короткой.
Снег и лед быстро стаяли, дороги просохли, над ними уже взметнулась легкая пыль. Исфахан, схоронив треть населения, мало-помалу оживал под весенним солнцем.
Теперь Омар мог навестить Бойре.
Возвращаясь к прошлому, человек ищет знакомые приметы: дерево, дом, ограду. И, не найдя их, впадает в горькое оцепенение, сознавая, что все вокруг изменилось, и сам он уже совсем не такой, как тогда.
Будто землетрясение небывалой силы разрушило Звездный храм! Мало того — поглотило, широко разверзнув твердь, крупные и мелкие обломки. Не только всю обсерваторию растащили по камню прыткие люди, — даже известковый купол, на котором она стояла, они раздолбили, открыв каменоломню. Хватились. Бугор обратился в яму. И трех тополей нет, срубили.
— Н-ну, дай вам бог.
Омар тихо прошел в сторонку, на убогое кладбище, отыскал знакомую могилу. Прочитал, холодея, на камне:
"Экдес". Камень — тот самый, первый, который тесал хашишин Курбан. Омар долго хранил его в память о своей победе над пятым постулатом. Когда Экдес умерла, велел высечь на нем ее имя и положить на могилу.
С лебединым долгим рвущимся криком грудью упал Омар на белый камень! И облил его ядовитыми слезами. Больше нет у него ничего на земле. Нет надежды. Нет будущего. Больше незачем жить.
***
Омару уже 46.
Караханид Ахмед, брат покойной Туркан-Хатун, будет убит год спустя. Крестоносцы, спасая "гроб господень", возьмут Иерусалим через 5 лет.
Абу-Джафар аль-Хазен, ученый из Хорасана, установивший, что сегмент стеклянного шара способен увеличивать предметы, за "связь с нечистой силой" приговоренный к смерти и избежавший казни, притворившись сумасшедшим, умер 89 лет назад. А скольким людям с ослабевшим зрением принесло бы пользу его открытие.
Улугбек соорудит в Самарканде обсерваторию через 334 года. Еще через 21 год его зарежут.
Джордано Бруно сожгут на костре через 506 лет.
Но всего через 32 года (1126), еще при жизни Омара Хайяма, родится Ибн-Рушд (Аверроэс), который в своей блестящей книге "Опровержение опровержения" навсегда пригвоздит к позорному столбу хилого мистика Абу-Хамида Газали и ему подобных мрачных ревнителей правой веры.
***
Вернулся Омар домой: двор загажен, всюду битый кирпич, палки, тряпки. Прошел в садик за домом: там, объедая только что зазеленевшие ветви, пасутся чьи-то козы.
— Что это значит? — посетил он судью.
— Ах, виноват! Дела. Это все соседские дети. Разве за ними уследишь? И потом, — он хитро прищурился, — мы, убогие, здесь вообразили, что вы уже больше не вернетесь в Нишапур. Разве его милости не предлагали остаться при дворе?
— Предлагали, — вздохнул Омар. — Я не пожелал.
"Он не пожелал! — У судьи засверкали глаза. — Ну, любезный, кого ты морочишь. Какой дурак по доброй воле покинет царский двор, если уж он в него попал? Сказал бы лучше: опять изгнали, выкинули с позором. Теперь я с тобой разделаюсь". И, сразу обнаглев:
— А долг?
— Какой долг — удивился Омар.
— Две тысячи! — ехидно напомнил судья. — Две тысчонки золотых динарчиков.
— Ты дал их взаймы Иззу аль-Мульку, — ответил Омар невозмутимо, — с него и требуй. У меня есть свидетели, — важно подчеркнул Омар.
— Но ведь Изз уже не визирь! — вскричал судья, перед которым с беззвучным громом разверзлась пропасть его невосполнимой утраты.