Она покачала головой, будто вспоминая. Ворон, задремавший, казалось, приоткрыл глаза и глянул на нее.
– Когда я перебирала картотеку, то обратила внимание на некоторые несостыковки. В частности, не хватало кое-каких номеров, хотя, вроде бы, все единицы хранения были на месте. Я решила составить опись недостающих номеров, и стала вырисовываться очень занятная картина. Я вам еще покажу мои расчеты, но смысл в том, что, если взять книги в целом, за любую эпоху, расклад по жанрам окажется приблизительно одним и тем же. Как ни странно вам это покажется, но художественная литература занимает очень небольшое место в общем объеме издаваемых книг. Мы этого не замечаем, потому что в первую очередь, как нам самим кажется, мы читаем романы и стихи, читаем детективы и фантастику, любовные истории и классику. Но это нам только кажется, да. Если поглядеть, сколько раз на дню мы обращаемся к телефонным справочникам, к учебникам, словарям и пособиям, к изданиям по нашим профессиям, к кулинарным книгам или к юридическим кодексам, вроде законов о труде или о правах пенсионеров, и ко всему прочему, что называют “утилитарной” литературой, то выяснится, что художественная литература занимает в нашей жизни не так уж много места. Да вот, один пример. Знаете, какое издательство было самым мощным в советские времена?
– “Худлит”? – предположил я.
Она улыбнулась и покачала головой.
– Вовсе нет. “Воениздат”. Мне, библиотекарю, составляющему описи и каталоги, это очень наглядно видно. “Воениздат” выпускал чуть не восемьдесят процентов всей книжной продукции. Четыре пятых всего книжного моря, представляете? И в основном, если припомните, это были книги по истории, по технике, по экономике. А если добавить еще такое мощное издательство как “Советская энциклопедия”, да еще издательства, выпускавшие учебники, то окажется, что доля художественной литературы – никак не больше десяти процентов. И так было во все времена. Пропорции могли сколько-то варьироваться, но общие соотношения оставались приблизительно одинаковыми. В какую-то эпоху могло быть больше книг по математике, чем по биологии, в какую-то наоборот, в какую-то эпоху на первый план выходили богословские издания, в какую-то – популярные врачебные советы, это от интересов эпохи зависело, но всегда можно говорить о том, что на одно художественное произведение приходилось четыре-пять изданий “нон-фикшн”, как это сейчас называют, позаимствовав американский термин.
– Очень занятно, – сказал я. – И что из этого?
– А вот что. Если взять книги любой эпохи, хранящиеся в нашей библиотеке, то соотношение будет примерно одинаковым. Одна четверть – художественной литературы и три четверти – всех остальных книг. И только в случае с книгами конца восемнадцатого века это соотношение было нарушено. Получалось больше двух третей художественной литературы и менее одной трети – всех других изданий, – она сделала паузу, потом добавила. – А вот если учесть все “книги-призраки”, как я их стала называть, то соотношение приходит к нормальному!
– “Книги-призраки”?.. – переспросил я.
– Да, книги, которые списаны, уничтожены, которые, вроде бы, никогда не существовали в нашей библиотеке, но следы которых так или иначе остаются, потому что в сложной системе перекрестных каталогов и картотек нет-нет да и проскочит какая-нибудь отсылка или упоминание, из тех, которые невозможно было выловить и удалить… А первую зацепку мне дала как раз “Ночь на гробах”. От нее весь клубок раскрутился. Расчищая завалы, оставшиеся от тридцатых-сороковых годов, когда книге достаточно было хоть самую малость оказаться “не с тем душком”, чтобы отправиться в “закрытое хранение”, я по очень неполной и неточной нумерации на ящиках, в которых эти книги были складированы в подвале, пыталась отыскать те издания издательства “Academia”, которые были отлучены от читателей из-за того, что кто-то из их авторов – составитель комментариев, или переводчик, или ответственный редактор – оказался “врагом народа”. По некоторым сведениям, у нас в свое время был полный комплект книг этого издательства, что само по себе бесценно, и я поставила себе задачу этот комплект восстановить. В тот день я шла по следам Катулла в переводе и с комментариями Пиотровского. Мне приходилось переставлять тяжеленные ящики с книгами, чтобы освободить нижние, я была вся в пыли и в паутине. И вот я добралась до нужного, как мне представлялось ящика, открыла его, запустила в него руку, другой рукой светя себе фонариком… – она осеклась, кивнула сама себе и сухо обронила. – Сейчас бы я сделать этого не смогла, – и продолжила без паузы, просто сменив интонацию. – Свет в подвале был очень дрянной, без фонарика было не обойтись. И вытянула, наугад практически, “Ночь на гробах”. Моя работа уже научила меня, что, если тебе попадается неожиданность, то лучше с этой неожиданностью познакомиться подробней, отложив все другие, якобы более важные, дела. Я поднялась из подвала и села изучать творение Шихматова. После этого мне захотелось ознакомиться с первоисточником его творения, с поэмой самого Юнга. “Кладбищенскую” поэму Юнга издавал в восемнадцатом веке Новиков. И это издание оказалось в числе “книг-призраков”. Вроде бы оно есть, а вроде бы, его и нет. Долго ли, коротко ли, пришлось заняться Новиковым в целом. Этот замечательный человек очень меня увлек. Но главное… Начав работать, я сделала расчет для себя, чисто теоретический, каким количеством книг надо дополнить нашу библиотеку, чтобы и для изданий последней четверти восемнадцатого века пропорция художественной и нехудожественной литературы была нормальной, один к трем. У меня получилась довольно точная цифра: 1686.
– И эта точность вас не смутила? – спросил я. – Ведь вы рассчитывали от того, что на данный момент у вас имелось – от довольно условного количества, разве нет?
– Допустим, эта точность вполне могла быть, – она улыбнулась, – “липовой”. Но как вам понравится, если я скажу, что точное число экземпляров тех книг, вышедших из типографии Новикова, которые Екатерина Вторая приговорила к сожжению, было – 16860?
– А у вас – ровно одна десятая! – вырвалось у меня.
– Вот именно. Это совпадение меня и насторожило, и вдохновило. Что бы оно ни значило, но оно указывало, что я на верном пути. И мысль пришла мне в голову: а вдруг это указание, что в нашей библиотеке были те книги Новикова, которые считались сожженными до последнего экземпляра? Вдруг они достались нам через какую-то семью, дед или прадед которой был близок с Новиковым и сумел, используя связи и подкуп, спасти часть книг от костра, и скрыл их в своем имении? А его наследники продали эти книги либо Вязьмикину, либо Рудневу, одному из собирателей первых фондов нашей библиотеки.
– Первый ход очевиден, – заметил я. – Официальным предлогом гонений на Новикова было то, что он является масоном и масонскую литературу издает. Если кто и мог увезти часть приговоренных к сожжению книг, да еще устроить так, чтобы никто ничего не заподозрил, и книги считались бы уничтоженными, так это человек, который, во-первых, по должности имел отношение к цензуре, и, во-вторых, был скрытым масоном. Если так, то следы причастности этого человека к масонству могли обнаружиться только при Павле Первом или Александре Первом, когда гонения прекратились. Будь его промасонские убеждения известны при Екатерине, его бы не допустили к ликвидации “зловредных” книг.