- Миллионное состояние, миллионное состояние - вот что у всех на устах,- воскликнул он с горечью.- А знаешь ли ты, что это миллионное состояние влечет за собой миллионы неизвестных тебе доселе забот, мучений, неприятностей, что это…
- Подожди, сделай милость,- прервал его Катилина.- Я тебя не узнаю и не понимаю. Ты, ты жалуешься на бремя богатства?
- Отчего именно это тебя удивляет? - спросил Гракх с нескрываемым неудовольствием.
- Но помилуй, вспомни, за что тебя в школе прозвали Гракхом, по имени величайшего римского трибуна.
- За то, что в наших беседах и диспутах я всегда выступал в защиту униженных, как трибун убогих и обездоленных…
- И неумолимый враг, непоколебимый противник богатства, или, вернее, дурного пользования богатством.
- Я и сегодня такой же! - с гордостью вскричал Гракх.
- В таком случае не пойму, какие заботы, мучения, неприятности может доставлять тебе твое словно с неба свалившееся богатство. Некогда ты метал громы и молнии на дурное использование достояния, строил всякие планы, развивал всякие теории, как следует пользоваться дарами судьбы. За чем же дело стало? Претворяй в жизнь свои давние мечты, осуществляй прежние желания.
Гракх с силой потер лоб.
- Верно,- вскричал он,- я возмущался богатыми эгоистами, осыпал бранными словами и проклятьями богачей, пренебрегающих общественным благом, я и теперь с гордостью признаю все это.
- Гм, гм,- проворчал Катилина, пожимая плечами,- в толк не возьму, к чему ты ведешь.
Гракх неожиданно успокоился.
- Я хотел только сказать,- произнёс он гораздо спокойнее,- что одно дело фантазировать и строить теории, а другое - проводить их в жизнь.
Катилина начал насвистывать какую-то веселую мелодию.
- Поздравляю,- сказал он подчеркнуто насмешливым тоном,- разбогатев, ты на двадцать шестом году жизни приобрел опыт, которого в нищете не достиг бы и к шестидесяти годам.
Гракх гневно топнул ногой.
- И этот меня не понимает,- воскликнул он с горечью,- и этому кажется, что, чудом приобретя богатство, я отрекся от своих прежних принципов, прежнего образа мысли, от души своей, от самого себя.
- Ну что ты плетешь! - с величайшим хладнокровием прервал его Катилина, протянув ноги до середины комнаты.- Если бы я так думал, то наверняка не чувствовав бы себя так свободно в твоем обществе.
Гракх задумчиво уставился в потолок.
- Послушай,- заговорил он, помолчав,- сама судьба привела тебя ко мне. Быть может, никогда я так не жаждал излить душу, раскрыться пред кем-нибудь. Ты, который знал меня в прежние времена, когда я в поте лица зарабатывал себе на хлеб насушный, когда тяжким трудом расплачивался за то тряпье, которым прикрывал наготу, ты справедливее всех сможешь судить обо мне, перед тобой я могу исповедоваться во всем.
Слова друга, видимо, польстили Катилине; с его губ исчезла саркастическая улыбка, и в мгновение ока лицо его стало серьезнее, облагородилось. Гракх тем временем быстрыми шагами начал прохаживаться по комнате, словно собираясь с мыслями или преодолевая тайные сомнения.
Прежде чем мы подслушаем дальнейший доверительный разговор двух старых друзей, ознакомимся с их прошлым и с их прежними отношениями.
Мы уже более или менее знаем, что Гракх и Катилина, или иначе Юлиуш Жвирский и Дамазий Чоргут, были школьными товарищами и что с первой же минуты знакомства их связывала тесная дружба. Дружба эта, в основе которой лежали еще детские склонности и восприятия и многолетнее сидение за одной партой, прошла много проверок и испытаний и с самого начала могла служить живым подтверждением, что крайности сходятся.
Трудно себе даже вообразить более противоречивые натуры, более различные характеры, более контрастные индивидуальности, чем наши двое молодых людей, носившие такие многозначительные римские прозвания. Между ними не было ничего общего, каждый из них даже по виду являл собой полную противоположность другому и несмотря на это их связывала нить какой-то тайной, загадочной симпатии.
Мягкий, тихий, вежливый Юлиуш считался в школе образцом скромности и хороших манер, тогда как несдержанный, непослушный и неотесанный его товарищ с малолетства раздражал окружающих своим буйством и дерзостью сверх меры, обнаруживая, наряду с пылким характером, полное отсутствие воспитания.
Юлиуш готов был десятерым уступить, прежде чем решался восстановить против себя хоть одного. Дамазий оттолкнул бы от себя и двадцатерых, лишь бы никому не уступить. Первый был ласков и чувствителен, как девушка, неисправимый мечтатель и фантазер, чуть ли не меланхолик; второй, со своей вечной усмешкой на губах, каменно-равнодушный ко всякого рода сантиментам и слепо подчинявшийся порывам своих страстей, отталкивал от себя непреодолимой тягой к издевке, безграничной самоуверенностью и почти циническим пренебрежением ко всему и всем на свете. Это резкое несоответствие характеров отчасти объяснялось, во всяком случае изначально, разницей в воспитании.