Нея уверила:
— Нет, не смеялись.
Бинда в превеликом сомнении перевел взгляд с пуговицы на Нею:
— Неужели было жалко меня?
Таким изумленным взглядом смотрел на нее незнакомый ювелир, когда после ухода отца из дому она приносила в скупку золотое мамино кольцо. «Вы с ума сошли — продать эту прелесть?..» Купить кольцо ювелир наотрез отказался, но абсолютно бескорыстно предложил денег взаймы — из своих, личных, чем дотла разрушил наивное Неино представление о ювелирах как о сплошных гобсеках и плюшкиных. «Берите, товарищ Зарьянова, не бойтесь и не смущайтесь. Я запишу с паспорта ваш адрес, не вернете долг — тогда разыщу через милицию!»
Приехавший потом Бахыт отнесся к ее рассказу как к явлению совершенно фантастическому, но за реальность оного неопровержимо говорило уже то, что долг надо было возвращать и возвращать как можно скорее.
— Все, Лаврентий Игнатьевич, гораздо проще. Рита и Мария Михайловна пока еще ни о чем не знают.
— Ой ли! Быть того не может!
— Может.
— Золотце вы мое, Нея!
— Ахметулаевна, — холодновато уточнила Нея.
— Нея Ахметулаевна, — поправился Бинда. — И когда вы им обо всем поведаете?
— А зачем? — возразила Нея без всякого вызова. — Надо будет — сами узна́ют.
— Это уж точно! — согласился Бинда, слегка помрачнев. — Узна́ют, беспроволочный телеграф у нас действует исправно! — И, прежде чем отпустить ее в дворцовую комнату, он, с усилием отводя взгляд от окна, пофилософствовал немного на тот счет, что иногда плохо знаешь, казалось бы, давно знакомых людей, с которыми больше пуда соли съел вместе, делил все радости и невзгоды несытой студенческой жизни, сделал им и делаешь им столько добра, а они в ответ платят не просто непониманием, непонимание случается меж людьми, а платят элементарной черной неблагодарностью, стремятся свести в удобный момент счеты, уколоть, да уколоть побольнее, чтобы все видели. Имея таких друзей, на сто лет не надо никаких врагов, друзья их полностью заменят… Эх, люди-люди!..
Нее стало жалко несчастного Лаврентия Игнатьевича. Ей даже захотелось чем-то помочь ему, и она теперь знала, что поможет ему своим переводом в Народном контроле. Она сделает этот перевод для неведомого ей Коновалова с блеском, чтобы еще раз утвердить марку б ю р о, а значит, и его шефа.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Коновалова она представила пожилым, замученным бесконечной работой и застарелой язвой желудка бюрократом, упоительно предающимся в очень редко выпадающее свободное время чтению Вальтера Скотта, мудрых медицинских книг, дегустациям морковного сока и выцветающим с годами воспоминаниям о любовных играх невозвратной молодости.
Наверняка если бы Коновалов сел вчера в зал послушать поэта, то Коновалову-четвертому непременно выпала бы неблагодарная роль мишени? Как поэт сказал? «Когда я читаю стихи, то обычно останавливаюсь в аудитории на двух лицах. На одном — приятном, доверчивом и симпатичном, а на другом — прохиндейском. Читаю стихи и слежу за реакцией».
Но Коноваловы не ходят на вечера поэзии, решила Нея; впрочем, составляя великодушно для Коновалова другой, но его же портрет — добродушного увальня, этакого сибарита, которому ввиду пристрастия к сочным житейским утехам и дела нет до утонченных сфер духа.
Когда вчера поэт со сцены, в углу которой чернел громадный полированный рояль, смотрел в зал фосфоресцирующими глазами и касался их взглядом ее лица, Нея переживала великое чудо преображения, и ей не верилось, что всего лишь несколько часов назад она стояла рядом с этим человеком, даже не сменившим в одежде ничего из того, что было тогда на нем, но ставшим великаном, мессией и пророком в глазах сотен людей, жадно смотревших на него и внимавших его словам, которые жгли, испепеляли, возвышали.
Нее страстно хотелось, чтобы в эти мгновения и навсегда она была для его строгих глаз симпатягой, приятной и доверчивой, и она ужасалась при мысли, что на ее лице он обнаружит вдруг след прохиндейского, и холодела от такой мысли, а душа ее уходила под каблуки новеньких туфелек, и сама она даже не думала о том, что поэтический вечер затягивается и каким образом она будет добираться за полночь домой или же пойдет ночевать к Ритке Вязовой, но тогда как ей, Ритке, не раздобывшей билета, объяснить все это?
Но лиц в зале было много, а сидела она в десятом ряду, и, хотя поэт ей был виден отлично, она не могла ручаться за то, что он видит ее и может подумать о ней как о молодчине, — это ведь она дала бесспорно запомнившийся ему отпор Бинде, отпор дерзкий и бесстрашный, о котором тоже, наверное, поэт когда-нибудь сочинит стихотворение, а может быть, и целую поэму.