Сам Бинда восседал по центру второго ряда и бесспорно хорошо просматривался всевидящим поэтом. Но что для него теперь был Бинда? Бывший однокашник, бездарь не бездарь, но, во всяком случае, типичный неудачник, каких немало; местное начальство, нетворческое и безденежное, — и все, пожалуй. А вот для сладкого чернявенького директорчика этого роскошного окраинного дворца, известного на весь город талантливого устроителя и постановщика популярных вечеров отдыха «Для тех, кому за тридцать пять», Бинда остался прежним Биндой и отнюдь не Пургамаевым. Действительно, перед началом вечера директорчик увивался на высоких каблуках вокруг Бинды с преувеличенной старательностью, оставлявшей в тени главного виновника торжества, которому вовремя не было даже предложено снять макинтош в директорском кабинете и который, впрочем, все понимал преотлично. Директорчик тоже знал преотлично: поэт взволнует зал, сорвет аплодисменты, уедет, след его простынет, а Лаврентий Игнатьевич Бинда останется, и еще неизвестно, кем он будет завтра, не говоря уже о послезавтра.
По левую руку Бинды сидела жена, видом учительница старших классов. Она равнодушно взирала на сцену и немного оживилась лишь тогда, когда поэт, начав читать, запнулся ботинком о микрофонный шнур. На месте жены Нея не дала бы спуску Бинде и усадила бы его самого на свое место, а сама села бы справа — этикет: женщина в левой половине зала должна сидеть непременно справа от мужчины, а в правой — слева. Это давно всем известно, кроме Лаврентия Игнатьевича.
Года два назад, еще при прежней должности, Бинда ездил за границу (конечно, руководителем группы) и привез портативный магнитофон в ярко-желтом кожаном футляре с броской наклейкой сбоку. Наклейку, рекламирующую суперавтошины «Мишелин», а посему никакого отношения к радиотехнике не имеющую, шеф, по мнению Неи, приладил к магнитофону сам для пущего эффекта. «Но самое любопытное было в том, — рассказывала Ритка Вязова, — что как-то раз похвастал своим магнитофоном Бинда перед очередным визитером, а тот раскрыл секрет «мага»: действительно, кассеты голландские, фирма «Филлипс», батарейки бельгийские, а вот сам «маг», к смятению Лаврентия Игнатьевича, оказывался, по утверждению визитера, знавшего толк, в электронике, — чистокровного, без всяких примесей, рижского производства, только в экспортном исполнении. «Давай я тебе заводскую марку покажу, футлярчик снимем, убедишься!» Ритка передавала эти слова визитера с улыбкой и утверждала, что футляр снять помрачневший Бинда, дабы окончательно не разочаровать себя, не позволил, но потом наедине с тихим ужасом убедился в неопровержимой отечественности «мага», перестал на время им похваляться, но потом принялся за прежнее, сообщая юмористической балладе о случившемся легкие оттенки непоказной гордости за родную радиопромышленность.
Нея видела, как сосед Слева Бинды недовольно покосился на «маг» и тихо сказал что-то. По мимике вроде того — уберите, бога ради, не пижоньте, но если уж вам так охота, то пристройте е г о невидно, прикройте чем-нибудь, газеткой, что ли.
Но Бинда не внял. Поэт очень спокойно кончил читать первое стихотворение, переждал аплодисменты взволновавшегося до полного восторга зала и в отстоявшейся тишине протянул со сцены правую руку к Бинде. Нея сочла это неким экзерсисом, предваряющим с высоты его титанического роста начало нового стихотворения, и снова восхитилась и замерла. Указующей дланью поэт мог, если бы захотел, достать до Бинды — изогнулся далеко вперед, за сдвоенный микрофон, стал в белых лучах нижних прожекторов громадным и спокойным. Он несколько секунд молча и чуть сомневаясь всматривался в Бинду и вдруг, будто признав за ним криминал, не забыл привычно подвинуть к себе микрофон и произнес будничным, но требовательным, усиленным в динамиках голосом, не терпящим никаких возражений:
«Вот вы, во втором ряду! Вык-лю-чи-те-ка свою шарманку! Без моего разрешения не записывайте! А я, уважаемый, на пленку не раз-ре-ша-ю!» И в подтверждение, разогнувшись и снова став громадным, возмущенно постучал по громко забулькавшему микрофону несколько раз указательным пальцем.
Нея обмерла. Она ожидала всего — наводнения, землетрясения, пожара, но такого э к з е р с и с а никак не ожидала. Поэт п л а т и л Бинде-Пургамаеву его же монетой. Все кругом замерли, не дыша. Как же — читал поэт оду о великих печалях, великой любви, о холоде и голоде и вдруг вроде бы как мелкого жулика словил. Тишина воцарилась невероятная. В ней Лаврентий Игнатьевич громко, на весь зал, щелкнул клавишей, выключая магнитофон, суетливо передал его на колени жене, но потом сел независимо, выставив вперед живот и красный нос.