— Я вижу, ты, дочка, спортом, наверное, хорошо занималась, да подзабросила. А ведь зря забросила! Я вот и то по старости лет дважды в неделю на теннисный корт хожу. Я, милая, с самой Мариной Крошиной, звездой Уимблдона, игрывал. Не знаете Марину Крошину? И Августина Вельца, ее тренера, тоже тогда не знаете? — изумился незлобиво доктор, что-то быстро записывая в карточке, лежащей на столе. Он перешел на «вы»; наверное, потому, что Нея уже успела одеться за матерчатой ширмочкой: — Марина играла в Англии. Играла в Штатах. Но это, я вам скажу, не игра. Не игра, а волшебство это! Блеск, виртуозность, талант! Сейчас она играет за Украину… Да-да, талант и благородство! — Старичок отложил ручку, с удовольствием несколько раз сжал в кулак и разжал крепкие пальцы, взглянув потом на Нею победно, предложил ей сесть на стул и снова взялся за ручку.
Нея заметила странную привычку у него: левую руку не то чтобы прятал, а свободно держал в широком кармане белого халата и сидел за столом слегка скособочившись. И когда он осматривал ее, то руки́ тоже не вытащил из кармана, обошелся затертым до черноты старомодным деревянным стетоскопом, похожим на чеховский — видела Нея в Ялте, очень давно («Дышите глубже! Вот так! Теперь покашляйте. Хорошо! Хватит»), — давление измерять не стал, только пульс посчитал и ниже коленок по ногам постучал деревянным молоточком («Полный порядок, рефлексы у вас на месте!»).
— Вообще в любом спорте, доложу вам, — продолжал с удовольствием старичок, — важно не только, кто у кого выиграл, но и как играл. Вы слышали про Бориса Шахлина? Правильно, знаменитый наш гимнаст, неоднократный чемпион мира и Олимпийских игр. Так вот он справедливо считает, что будущее спорта не в противоборстве бицепсов, а в острых конфликтах характеров и умов. Умов, заметьте! Устарело безнадежно: была бы сила, ума не надо! Спорт учит всему, а следовательно, он учит жизни! Не я это сказал… Поверим?
— Поверим! — кокетливо откликнулась Нея. Просвещенный старичок и его энтузиазм нравились. Она призналась, что выступала в баскетбольной сборной университета, как ни странно при ее не особливо высоком росте, но после учебы не все сложилось так, чтобы продолжать заниматься и спортом. Дом — работа, работа — дом, ребенок, трудновато без мужа.
— Ах-ха-хха! — то ли сокрушался, то ли закашлялся доктор. — Вот оно как!
И она увидела, что он очень искренне огорчился.
— Я вас понимаю, — медленно сказал он. — Вы молоды, красивы, вас в большой город тянет из захудалого, простите, скромнецкого поселка, где, говорите, даже телевизора нет. В большом городе много всяких соблазнов, тьма интересного. Но, скажите мне, если, конечно, хотите, разве у вас в совхозе, где всю жизнь живет ваша родная матушка, жил брат и еще много людей, — все люди скучные и работать не интересно?
— Я работала, но потом ушла.
— Учить, что ли, стало некого? — Старичок был поглощен разговором искренне, но это не помешало ему выйти после вопроса и выглянуть за дверь — не осталось ли кого из очереди, а когда он убедился, что не осталось, вернулся снова за стол и сел в раздумчивости, не зная, слушали ему внимательно Нею или же вести врачебную запись, эту дань формалистике.
«Да нет, учить есть кого, и работа интересная, и люди нескучные», — хотела прямо рассказать обо всем Нея, но осеклась на полуфразе.
Как после директорской чехарды совхоз принял Никита Никитич Ховацкий, хозяйство круто, почти сказочно, пошло в гору. Сумел новый директор заинтересовать людей, и люди поверили в него, стали стараться на совесть. Ховацкий стариков, вроде Сулайнова и Еремина, не обходил и молодежь очень жаловал. Люди все как проснулись от безразличия.
Об этом теперь часто и бодро писал в своих книжках, газетных статьях и журнальных эссе, увлеченно рассказывал в длинных передачах телевидения и радио аккуратно наезжавший в хозяйство на видавшей виды машине седовласый старательный литератор, человек исключительно трезвый, приветливый и чудаковатый, в высшей степени любознательный. Молодо посверкивая очками и держа наготове раскрытый блокнот, он изводил своими подробнейшими вопросами людей и уйму времени, но зато все с удовольствием валили на телевизионную половину поселка, когда узнавали, что писатель-аграрий (так он шутливо величал себя сам) будет выступать на экране самолично.